Он расхохотался. Письмо почти дословно списано было из «Новой Элоизы» Руссо. Листки почтовой бумага были надушены. Почерк у Аннет, несмотря на возраст, был крупный и детский.
«Мне всё же приходится признаться в роковой тайне, которую я пыталась скрыть, — писала Аннет. — Что сказать, когда вы и так всё видите... Но я всячески старалась преодолеть развитие этой гибельной страсти... Да, да, да! Но ах! Мне не следовало делать первый шаг — как теперь смогу я удержаться от других роковых?..»
Пушкин, читая, хохотал. Вот действительно умора! Кажется, впервые она доставила ему истинное удовольствие.
«Я орошаю письмо слезами, — писала Аннет, — возношу робкую мольбу, и верю, и надеюсь, что сердце, заслужившее привязанность моего сердца, не обманет моих ожиданий и будет великодушно...» И таким слогом почти на пяти страницах.
Он ей покажет! Сколько же открывается возможностей для шуток, намёков, двусмыслиц...
День был солнечный, не очень жаркий, утром он купался в реке, и радостное чувство молодости, здоровья и силы владело им. Повеселиться, позабавиться, посмеяться!
Он затеял настоящий карнавал. Надел привезённые из Бессарабии красные молдавские шаровары, папусей и турецкую феску с кистью, взял в руки тяжёлую железную трость и отправился знакомой дорогой — мимо озера, сосен, вдоль изгибов реки.
Окна длинного тригорского дома были распахнуты. Он пробрался, пригибаясь, цветниками к самому окну — и вдруг прыгнул на подоконник. Испуганные женские возгласы смешались с его звонким смехом.
— Мамочка, я боюсь, — чертёнок! — визжала Зизи.
Он соскочил с подоконника.
Аннет тут же убежала и запёрлась в своей комнате. А он продолжал хохотать, разглядывая себя в зеркало.
— Мне в самом деле почудился чёртик! — повторяла Зизи.
Он откинул голову. Феска с кистью придавала его лицу с густыми бакенбардами в самом деле какое-то странное выражение.
Вдруг он уловил взгляд Алины и резко оборвал смех. Взгляд сказал ему всё: он был некрасив, почти уродлив! Тотчас он сорвал с головы фреску.
...Уже встали из-за чайного стола, когда из своей комнаты вернулась Аннет. Краска стыда заливала её круглое лицо с румяными щеками.
— Где это вы были? — с притворным удивлением спросил Пушкин. — Мне кто-то даже сказал, будто вы отправились в Опочку к трактирщику Жаку.
— У меня болела голова, — опустив глаза, ответила Аннет.
— Что-то не похоже... — не унимался Пушкин. — И часто у вас так болит голова? И что же вам помогает, когда у вас так болит голова?
Всё же они уселись рядом на диван. Напустив на себя строгость, он сказал:
— Зачем вы растрепали височки? Это модно, но у вас, к несчастью, круглое лицо.
Она подняла на него умоляющие глаза. Он оглядел её с ног до головы и произнёс:
— Вам нужно носить короткие платья...
Она вспыхнула:
— Как вы смеете!
— Да, потому что у вас прехорошенькие ножки. Вы должны знать свои сильные и слабые стороны.
— Умоляю вас, — прошептала она.
Но теперь на Прасковью Александровну напала словоохотливость.
— Александр, — сказала она, — вот Алексей пишет, что скоро приедет. Но я не могла уразуметь: он говорит, будто весной ожидал вас у себя в Дерпте?
Случайная эта фраза вызвала в Пушкине целую душевную бурю. Вульф ждал его в Дерпте. А его попытки вырваться на волю не только оказались безуспешными, но привели к сущим нелепостям! Друзья за него хлопотали. Он попытался довести до царя слух о тяжёлой, смертельной болезни — речь шла о небольшой надувшейся жилке на голени — аневризме. Жуковский добился разрешения жить не в имении, а в Пскове. Ну уж нет, он предпочитает сельские просторы.
Настроение его резко изменилось. Он сделался угрюмым, молчаливым.
Аннет что-то говорила — он не отвечал.
Жить в Пскове, в этой провинциальной дыре, под бдительным надзором губернской полиции!
Алина милостиво предложила сыграть на фортепьяно. Он и ей не ответил. Не в столицы, не в Дерпт, не за границу, а в Псков! Вот и всё великодушие его величества! Если он болен, ему нужно оперироваться. Что же, он будет оперироваться у псковского коновала Всеволодова? Да и вообще эта жилка на голени не мешала делать ему прогулки за тридцать вёрст. Но каково быть затворником!
