Шкода был уже в облачении и с крестом. Пушкин сидел у простого, сбитого из досок стола.
— В нужде живём, Александр Сергеевич, — сетовал священник. — От мирских приношений зависим. — Жаловаться он любил и при этом повторялся. — Иной думает: дело ваше лёгкое, мы горбом, а вы горлом. Дескать, Господи помилуй, Господи помилуй — вот тебе и гривна. А пропел: аллилуйя, аллилуйя — вот тебе пятак...
— Почтения от прихожан вовсе не видим, — произнесла попадья, замешивая подле печи просвирное тесто. — Можно даже сказать, бедствуем мы, Александр Сергеевич...
— Я так по совести беру, — перебил жену Шкода. — За молитву родильнице — две копейки, за крещение младенца — три, за свадьбу — десять, а за исповедь и причащение Святых Тайн, Александр Сергеевич, отнюдь ничего не беру... И по малоимению своих доходов принуждён я о святой Пасхе, о Рождестве и в прочие храмовые праздники ходить с крестом по домам...
— Хорошо, — сказал Пушкин, — вот скоро деньга получу и пожертвую...
— Оное не запрещается, — согласился Шкода, оправляя складки на тёмной рясе. — По своему желанию, имуществу, состоянию это дело угодное...
Этот плотный, бородатый, говорливый священник разве не подходил для задуманной сцены в трагедии о Борисе Годунове?
— Юродивых-то в округе много? — спросил Пушкин, следуя ходу своих мыслей. По замыслу, юродивый в его трагедии должен был занимать значительное место.
— В Святых Горах да на наших ярманках юродивые со всей губернии!..
— Веришь ли ты в чудеса? — вдруг спросил Пушкин.
— Да как же не верить, Александр Сергеевич? Да почитайте-ка хотя бы примеры из Жития святых...
— Но ты-то сам веришь? — допытывался Пушкин. — Не в Бога, а в чудеса...
— Так для этого до святости нужно дойти, — уклончиво ответил Шкода. — Вот однажды келарь доложил преподобному Евфимию, что в кладовой нет хлеба, тогда как в монастырь пришло много народу, преподобный Евфимий повелел келарю заглянуть опять в кладовую, а в ней уже хлеба столько, что и дверь-то отворить невозможно... — Но это было лишь учебно-семинарской премудростью.
Пушкин вздохнул:
— В приметы я верю, батюшка. Это грех? Это не христианство даже, а просто язычество...
Но Шкоде спокойней было от привычной темы.
— Без земельного надела церковь наша — вот в чём беда, — сказал он. — Сам рад бы, как древний патриарх, вкушать от трудов своих да назидать нравы народные, а что делать?.. Вот как-то уже и уездный землемер приезжал, погостил у Прасковьи Александровны — да с тем и уехал...
Явилась Аннет — раскрасневшаяся, в лёгкой шубке, в шапочке с меховой оторочкой, заказанных и купленных в Петербурге. Она выглядела премиленькой.
— Опоздала? Maman задержала, хотя знала, что вы здесь ждёте!.. — После быстрой ходьбы её грудь бурно вздымалась.
Попадья увязывала в белую салфетку горячие просвирки.
— Значит, по ком служим панихиду? — Шкода склонился над заранее переданной ему бумажкой. — За упокой души раба Божия боярина Георгия Байрона...
Вышли из жаркой обители, пересекли двор и вошли в нетопленую деревянную церковь. Захудалость приходского храма сразу бросалась в глаза: иконостас почернел, пол неровный, стены голые, царские врата облезлые и даже свет будто неохотно пробивался в церковную полутьму сквозь узкие оконца...
Ожидая отца Лариона, Пушкин и Аннет, стоя у клироса, разговаривали вполголоса.
— Панихида эта напоминает мне обедню Фридриха Второго[173] за упокой души Вольтера, — сказал Пушкин.
— Я не поняла, — смущаясь, призналась Аннет.
— Король прусский прежде восторженно почитал Вольтера, но в конце концов изменил к нему отношение.
— При чём здесь вы?
— А при том, что и я изменил былому кумиру.
— Ах, вы опять напускаете на себя! Расскажите лучше о Фридрихе и Вольтере!..
— Вы разве способны понять?..
Из алтаря вышел отец Ларион и, глядя в книгу, привычно, монотонно загудел:
— А ещё помолимся о преставившихся рабах Божиих... — Вначале он, как обычно, перечислил имена Ганнибалов, Пушкиных, Вындомских, а в конце назвал преставившегося боярина Георгия. — Помяни, Господи...
— При чём здесь вы? — шепнула Аннет.
