— Нехорошо; батюшка, — с укором сказала она.
— Э-э... — Он небрежно махнул рукой и всё радостно глядел на свою старую няню.
Но она укоризненно покачала головой:
— Нет, батюшка, нехорошо это...
Конечно же было смешно, что она, его няня, старуха, называет его «батюшка»!
— Бог простит, мама, — сказал он.
— Простит. — Она согласно кивнула головой. — А потому простит, батюшка, что не грешник вы, а мученик.
Неожиданно эта слова вызвали у Пушкина чуть ли не слёзы.
— Бог простит, мама, — пробормотал он.
Пушкин вышел на крыльцо. В сгустившихся сумерках он увидел в глубине двора фигуру дочки приказчика Ольга Калашниковой. Он торопливо подошёл, молча притянул девушку к себе и поцеловал в губы.
— Не надо, не надо, — прошептала она, не зная, что делать: бежать или стоять, не смея смотреть барину в лицо.
— Приходи ко мне, — тоже шёпотом сказал он.
— А если изведает кто? — Она дрожала мелкой дрожью.
— А ты не бойся, ты приходи, — повторил он и пошёл в дом.
В сенцах встретилась Арина Родионовна. То ли видела сцену во дворе, то ли была уж очень догадлива, но она сказала нараспев:
— А чего чужих искать? Свои девки хорошие. Чего ж одному сидеть — дело молодое. — И ушла на свою половину, задула свечу. Он ждал. Наконец послышались лёгкие шага, почти шорох. Он распахнул дверь комнаты, и Ольга, щуря глаза, будто свет у свечи был нестерпимо ярок, вошла.
С бешенством давно сдерживаемого желания он овладел ею.
В помятом сарафане, с оголёнными над сапожками ногами, она плакала, уткнувшись головой в подушку. Утешая её, он гладил шёлковые пряди кос.
— А вдруг батюшка изведает, — всхлипывала она.
— Что ж... Ну и что же? — Хотелось как-то успокоить её. — Ты вот что: не бойся! — И снова провёл рукой по шёлку волос.
Ласка подействовала: она шмыгнула носом и затихла. Но ему самому уже хотелось, чтобы она поскорее ушла. И она, будто поняв, тотчас поднялась и принялась собираться, стыдясь и отворачиваясь.
— Приходи завтра, — сказал он. — Придёшь?
— Приду, — покорно ответила она.
Как только дверь за ней закрылась, он уселся за стол. Из нескольких обширных стопок книг он выбрал лёгкие, в бумажных, уже помявшихся переплётах десятый и одиннадцатый тома «Истории государства Российского» Карамзина. Эти тома он перечитывал внимательно и вдумчиво не один раз.
И уже составлен был конспект:
«Убиение с в. Димитрия. Чиновники Владимир Загрядский и Никиф. Чепчугов не согласились... Дядька царский, окольничий Андрей Луп-Клешнин предложил дьяка Михайло Битяговского...
...Государев дьяк и печатник Василий Щелканов требует присяга во имя Думы боярской. Избр. Годунова...»
Заканчивался конспект победой Самозванца[123].
Но уже составился и план трагедии:
«Годунов в монастыре. Толки князей — вести... площадь, весть о избрании. Летописец... Отрепьев — бегство Отрепьева... Годунов в монастыре... Годунов в семействе... Годунов в совете...»
И так до въезда Самозванца в Москву.
Воображение разыгралось и перенеслось в далёкую пору. Стрельцы — с ружьями, в коротких и узких кафтанах с высокими воротниками, в бараньих шапках и в цветных кушаках — на крыльцах дворца. А на старинных улицах первопрестольной воинственные трубы, призывные бубны и повелительные команды начальников стрелецких дружин... Боярские дети — в высоких собольих шапках, в бархатных кафтанах, шитых золотом, — осторожно и заговорщически перешёптываются...
Ремесленники, сидельцы лавок, нищие и увечные в рубищах, подпоясанных верёвками, с растрёпанными волосами и всклокоченными бородами жадно ловят минутные слухи... А вот и сам царь Борис — с острой татарской бородкой, со скуластым лицом, с властными, тревожными, хитрыми, умными глазами... А во дворце в Кремле большие дубовые кресла, стены обиты кожаными венецианскими обоями зелёного цвета с золотыми узорами, вдоль стен тянутся скамьи с красными бархатными подушками, обшитыми золотым галуном, а посредине залы тяжёлый дубовый стол, и на нём свитки...
Чувствовался лёгкий запах угара от печи. За окнами простёрлась ночь. Пламя свечи мигало, то угасая, то разгораясь.
