Лёвушка снова обмакнул перо. Но в голосе брата он уловил какие-то особые интонации.
Пушкин диктовал, Лёвушка старался изо всех сил. Почерк у него был ровный, как у заправского писца-переписчика.
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
— Написал? — И после кивка Лёвушки перелистал тетрадь.
Но Лёвушка отложил перо.
— Прости... ты доверяешь мне? О ком это?
Пушкин нахмурился. Лёвушка смотрел на него во все глаза. Он хотел знать эту тайну.
— Прости меня, но эту строфу, хотя и неполную, ты когда-то прислал мне в письме из Одессы. У меня хорошая память...
Лицо Пушкина напряглось. Сказать или не сказать? Ведь если он, Пушкин, бывает и говорлив и молчалив — в зависимости от настроения или окружения, — то Лёвушка постоянно весело-болтлив! Нет, не может он открыть ему тайну своей души: стихи эти, но в иных отрывках, создавались ещё в Крыму; они были о Маше Раевской.
— Так... Ни о ком, ни о чём определённом, — сказал он, глядя снисходительно на юношу. — Поэты, видишь ли, любят воспевать туманный свой идеал.
Но от Лёвушки не так просто было отделаться.
— Прости меня! — Подражая брату, он впился зубами в черенок пера. — Ты ведь давал мне читать письмо к княгине Вере Фёдоровне Вяземской. И в нём уверяешь её, что эти строки вдохновлены ею!
Глаза братьев встретились. Пушкин рассмеялся и пожал плечами. Да, слабый он человек. Что делать, он соврал, желая сделать приятное приятной женщине. Всё это трудно было объяснить.
— Пиши, — требовательно сказал он брату. — У нас совсем мало времени. — И принялся за примечания. Увы, он вовсе не уверен был в публике. Как примет она новое его творение?
— Автор, со стороны матери, — диктовал он, — происхождения африканского. — Для публики в этом была некая романтическая экзотика. — Написал? Его прадед Абрам Петрович Ганнибал на восьмом году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезён в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне... — Подробностей о Ганнибале, его необычной жизни и странной судьбе набралось изрядно.
Лёвушка устал, но Пушкин всему придавал особую важность: предисловием он подчёркивал беспристрастное отношение автора к герою — ведь критика осуждала неудачный характер пленника; эпиграфы были особенно важны, проясняя замысел; но предельная точность каждого слова нужна была в тех строфах, в которых многозначительно говорилось о преодолённом духовном переломе или дружбе автора и героя. Наконец своею рукой Пушкин вписал посвящение: «Брату Льву Сергеевичу Пушкину».
Братья расцеловались.
Окружённый верными друзьями — Прасковьей Александровной и Лёвушкой. — Пушкин развивал план побега. В Одессе, объяснил он, у него была такая возможность. Но он ею не воспользовался. Увы, теперь он ясно видит, ему нельзя оставаться на родине. Бежать... за границу! Друг Алексей Вульф поможет. Брат из Петербурга пришлёт необходимое. Да, Лёвушка в Петербурге должен узнать, где сейчас за границей Чаадаев: Пушкин конечно же отправится к нему. Лёвушка должен прислать множество необходимых вещей: дорожный чемодан, чернильницу de voyage[112], сапоги, табак, трубку, курительницу... кроме того, Лёвушка должен срочно прислать бумагу простую и почтовую, книга и облатки... Впрочем, Лёвушка в Михайловское приедет во время рождественского отпуска! Главное — Жуковский: вот кто поможет! Да, Жуковский — его верный друг, его ангел-хранитель...
— Александр, разрешите обо всём, что произошло, прежде написать Жуковскому, — сказала Прасковья Александровна. — Ведь он друг вашей семьи! А Лёвушка отвезёт моё письмо. Пусть Жуковский спокойно всё рассудит...
— Ах, делайте что считаете нужным... — махнул рукой Пушкин.
Лёвушка, бережно упрятав рукопись, ускакал назад в Михайловское.
