Прасковья Александровна ахнула, увидев его, и сразу же увела в свой кабинет. Маленькая энергичная женщина, слушая Пушкина, упругим шагом ходила из угла в угол — от секретера к трюмо, от туалетного столика к торшеру, — ещё больше и решительнее выпятив нижнюю губу.
— Александр Сергеевич, — сказала она, — дружба проявляется в трудную минуту. Я не просто ваш друг — благоговейная почитательница ваша... Так вот: предоставляю вам тихую хорошую комнату, погостите в моём доме!
Пушкин замер, глубоко тронутый: так редко выпадала ему ласка!..
Между тем сыпались приказания: перемещать мебель, нести бельё, запрягать для неё коляску!
Прасковья Александровна немедля отправилась в Михайловское.
Вернулась она через два часа расстроенная. Сергей Львович не внимал никаким резонам. Нет, он не простит сына! И есть свидетели, что сын поднял на него руку!..
— Ах, вот как! — вскричал Пушкин. — Так разрешите мне перо и бумагу. — Самые мрачные предположения опять пришли ему в голову. — Разрешите... — повторял он настойчиво. И, получив бумагу и перо, тотчас сел писать. Рука у него дрожала.
Прасковья Александровна смотрела на него умилённо и озабоченно.
— Вот, читайте! — Он протянул ей лист.
Это было письмо псковскому гражданскому губернатору фон Адеркасу.
«Милостивый государь Борис Антонович,
Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства Вашего превосходительства».
— Но такое письмо нельзя посылать, — взмолилась Прасковья Александровна. — Это письмо принесёт вам одни неприятности... — уговаривала она Пушкина. — По вашему письму начнётся расследование... Дело дойдёт до государя...
— А что же, мне ждать рудников сибирских? — запальчиво возразил Пушкин. — Нет, я прошу послать вашего человека, а иначе я сам...
— Ну, хорошо. — Прасковья Александровна приняла решение. На лице её появились обычные твёрдость и энергия. — Разрешите, однако, письмо переписать. Копия может очень и очень вам пригодиться...
И принялась собственноручно переписывать. Потом позвонила в колокольчик.
— Арсения[111] ко мне!
Раздались тяжёлые шага, и в дверях появился дворовый. Он был такой широкоплечий и рослый, что будто занял весь дверной проем и головой касался косяка.
— Слушаю, барыня. — Он терпеливо ожидал повеления.
— Арсений, поедешь в Псков. Отвезёшь письмо. Передашь лично в руки господина губернатора Адеркаса. — Прасковья Александровна отдавала приказания отрывистыми фразами. Арсений на каждое приказание кивал головой, показывая, что понял. — Вот и езжай, — продолжила Прасковья Александровна. — Да не вели закладывать в телегу сивого жеребца, у которого копыто сбито... Э, да ты перепутаешь, я сама распоряжусь.
Она вышла вслед за Арсением и в коридоре тихим голосом отдала другое приказание:
— Повезёшь воз яблок на продажу, а насчёт письма скажешь, что никого не застал. Понял?
— Как не понять, барыня, — сиплым шёпотом ответил Арсений и поклонился в пояс. — Служу вам уж какой год...
— Ну иди, дурак...
В доме воцарилась тишина. Девицы сидели в своих комнатах и боялись высунуться. А что делал Пушкин в отведённой ему комнате? Ещё прежде заметил он в одном из библиотечных шкафов пухлый Коран. И теперь углубился в чтение.
