Но вот «Европа». Пожар 1812 года пощадил эту достопримечательность Москвы. Гостиница — с арками, переходами, террасами, галереями, резным белокаменным орнаментом — походила на венецианский дворец. Покрикивая на прохожих, ямщик свернул во двор, к каретному сараю.
Из-за бесчисленных гостей, съехавшихся со всех концов России, свободных номеров почти не было, и Пушкину достались две комнаты, тесные и грязноватые, с окнами на Тверскую. Обстановка была скудной: красный потёртый ковёр, кровать с неряшливым покрывалом, стол с графином воды, стулья с обшарпанными сиденьями, диван у стены, светильник в углу. На стенах с потрескавшимися обоями висело несколько литографий.
Вечерело. Коридорный в форменном сюртучке и фартуке зажёг в шандалах свечи.
Следовало переодеться, но он сел на стул и долго сидел неподвижно, слушая шум за окнами и глядя на мерцающее пламя свечи. Лишь сейчас он почувствовал, что не только устал, но и перенёс настоящее потрясение. И он сидел без определённых мыслей, лишь ожидая, когда появится то состояние, при котором мысли могут явиться...
Потом и в самом деле начал переодеваться. В Михайловском в суматохе сборов он набил чемодан рукописями, а из вещей взял лишь кое-что. Дядьки, человека, не было. Зато было самое необходимое — деньга; это были деньги, ещё оставшиеся от вырученных Плетнёвым за «Собрание стихотворений» и первую главу «Онегина»: было на что жить первое время и не надо обращаться за помощью к отцу — этого сделать он просто не мог!
...Лёгкой, летящей походкой, почти бегом, он спустился по лестнице на улицу и крикнул извозчика.
— На Басманную!
Первым делом нужно было навестить дядю, Василия Львовича.
Москва — громадный город с бесчисленными церквами, колокольнями, каланчами, с сетью кривых переулков, закоулков, тупиков, с обширными пустошами, с барскими усадьбами, раскинувшимися привольно, с деревенскими избами, крытыми лубком или соломой, с мастерскими ремесленников, с европейскими магазинами, со скудными лавками. Москва!
Копыта цокали по булыжнику мостовых. Масляные фонари на столбах были уже зажжены.
Но светло было не только от фонарей. Фасады, балконы, крыши украшены были горящими плошками, и то здесь, то там вспыхивали и рассыпались фейерверки. Волны людского моря перекатывались с площади на площадь. Множество колясок скакало в разные стороны. Сводные отряды гвардейских и гренадерских корпусов, прибывшие из Петербурга вслед за императором и его двором, делали эволюции.
С высокого холма Лубянской площади, где церковь Пресвятой Богородицы и массивное приземистое здание бывшей Тайной канцелярии смотрели друг на друга, открывался обширный вид на Москву: Кремлёвские башни, золочёные купола на белокаменных кубах соборов, высокая свеча Ивана Великого, и Белый город, и Замоскворечье... Бледное зарево от огней торжества поднималось к небу.
Прогрохотали пушки. И снова рассыпался фейерверк — полетели ракетки, бураки, шутихи, зажглись вензеля и щиты.
Нахлынули воспоминания детства. Мясницкая. Старая Басманная. А вот главная аптека, а напротив длинный одноэтажный дядюшкин особняк. Здесь он, Пушкин, бывал ребёнком. При тусклом свете уличных фонарей он различил знакомый фронтон.
Дверь открыл старый слуга.
Бросив редингот ему на руки и не назвав себя, Пушкин устремился вперёд. В одной из комнат за ужином, с салфеткой, заткнутой за галстук, сидел, сгорбившись, лысый старик с яйцевидной головой и горбоносым лицом.
— Дядюшка! — Пушкин улыбался.
Василий Львович с недоумением посмотрел на обросшего густыми баками, с буйной шевелюрой, с резкими морщинами на лице человека, который подходил всё ближе. На хозяина радостно смотрели живые голубые глаза.
И он вскрикнул и принялся с трудом подниматься из-за стола — слабые ноги едва удерживали раздавшееся туловище.
— Александр!.. — Влажным ртом он поцеловал племянника в губы и заплакал. — А та grande surprise[241]! Ты здесь, Сашка?
Пушкин опустился устало на стул.
— J’espere vous ne voulais fas faire mourir de faim[242].
Василий Львович позвонил в колокольчик. Вошёл совсем древний старик с клоками седых волос и трясущимися руками —
