Горчаков настаивал на своём.
— Шекспир жил не в девятнадцатом веке, — сказал он. — А в наше время грубости твоей трагедии будут неприятны, некрасивы... У тебя там какие-то слюни... Вычеркни, братец, право...
Пушкин встревожился. Может быть, Горчаков прав? Может быть, в чём-то он сам заблуждался? Нет, не может быть!.. Слишком много души и ума вложил он в трагедию.
Но сказал:
— Хорошо. Я подумаю... Может быть, вычеркну...
— И вообще, — продолжал Горчаков, — вот я думаю о твоей судьбе. Друг мой, la disqrace ne donne pas cher nous de populairite![202] А ты, я полагаю, объедаешься своим гонением...
— Да помилуй, что ты говоришь, кто это внушил тебе?
— В тебе всегда заметна была какая-то недоверчивость к людям. К чему это приведёт? Ты можешь почерстветь. Во всяком случае, питомцам лицея, созданного императором Александром Павловичем, не подобает идти против основателя этого заведения, которому мы всем обязаны... Благие цели никогда не достигаются тайными происками. Ты молчишь, ты со мной согласен?
Пушкин молчал. Но почему же, в самом деле, столь многие считают возможным разговаривать с ним в назидательном тоне? Может быть, потому, что, не проникая за внешнюю оболочку несдержанности, горячности, разбросанности, распущенности, его путают с братцем Лёвушкой?
— Мы исповедуем противоположные убеждения, — продолжал Горчаков, — однако я всегда восхищался твоим поэтическим талантом. Дядя Пещуров много писал о тебе — с живейшим интересом я отношусь к каждой подробности... Признайся же, при твоём поведении, иногда просто нелепом, при обстоятельствах, которые я в подробностях знаю, государь обошёлся с тобой просто с ангельской добротой и величайшим снисхождением!..
— Поговорим о другом, — угрюмо бросил Пушкин. — У меня был Дельвиг...
— Ах, из него ничего не выйдет! — махнул рукой Горчаков. — Лентяй, слюнтяй, лодырь — не больше.
— Жанно Пущин из гвардейцев перешёл в судебное ведомство — ты знаешь об этом?
— Он всегда был удивителен, наш Жанно, — горячо поддержал Горчаков. Даже он, как и все, поддавался обаянию Пущина. — Молю судьбу, чтобы она уберегла нашего Жанно от ложного шага, потому что убеждения его я знаю.
Несомненно, он говорил о тайном обществе. Ни для кого уже не было секретом его существование. Пушкин напряжённо вглядывался в бывшего лицейского приятеля.
— Россия, мой дорогой, — рассудительно сказал Горчаков, — это тебе не Англия!
Ах, всё это Пушкин и сам знал давно и думал об этом постоянно, и всё же скептический тон Горчакова задел его. Он любил Россию, а сыну больно, когда тычут в недостатки матери.
— Что же, однако, делать русским патриотам? — сказал он с жаром. — Что же делать людям с чувством чести и любящим Россию?
В это время их позвали к столу.
Хозяйка Елизавета Христофоровна Пещурова, черноволосая дама, моложавая и с остатками былой красоты, принялась расспрашивать гостя о Кишинёве, из которого он в общем-то лишь недавно прибыл. Дело в том, что родная сестра её была замужем за известным Матвеем Егоровичем Крупенским[203], тем самым Крупенским, в доме которого столько раз бывал Пушкин — ради веселья, а также ради плацинд, каймаков и всё ещё редких в Молдавии русских обедов. Вспомнился Кишинёв!
— А знаете ли вы, молодой человек, — ласково улыбаясь, сказал Пещуров, — знаете ли вы, милостивый государь Александр Сергеевич, что по распоряжению рижского генерал-губернатора маркиза Паулуччи к вам приставлен был специальный полицейский чиновник с обязанностью за вами наблюдать, чтобы вы не написали чего-либо предосудительного?.. Но я взял вас на поруки! Я ходатайствовал перед маркизом — и надзор был снят... Надеюсь, вы не подведёте меня?
— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, — устало сказал Пушкин. — Я забыл, по крайней мере, стараюсь забыть прежний либеральный бред. Теперь я занят лишь своими драматургическими трудами.
— Вот и прекрасно, вот и кончится всё для вас вполне благополучно...
Расставаясь, лицейские приятели снова обнялись.
Трясясь в коляске, Пушкин с досадой думал о том, что снисходительный тон, который он мог простить Пущину, вовсе не обязан прощать Горчакову. И вообще: зачем отправился он за шестьдесят вёрст в Лямоново — чтобы выслушать самоуверенные и нелепые замечания о его трагедии? Зачем делился он заветными своими помыслами с Горчаковым, который и прежде-то не отличался пылкостью чувств, а теперь и вовсе усох...
