С этого момента эстафету принимает новый рассказчик, агент ФБР из Далласского отделения по имени Джеймс Хотси, чьим подопечным стал Освальд, которого я отныне буду называть Аликом, его русским прозвищем. В Бюро его считали «подозрительной личностью» из-за документально подтвержденной любовной связи с красными. Мне выпала удача прочитать фотокопии отчетов Хотси, поскольку в те времена две ныне конкурирующие организации щедро делились информацией друг с другом.
Нарисованный им образ Алика более или менее совпадал с моим представлением об этом человеке, хотя враждебное отношение к нему, которое Освальд начал ощущать после возвращения, способствовало появлению у него новой, особенно неприятной патологии. Он стал хроническим нытиком. Хотси не выявил никаких противозаконных действий с его стороны, кроме проявлений дурного вкуса, что, по моему мнению, должно считаться преступлением, но кто будет меня слушать?
У Хотси появились подозрения, когда он узнал о том, что Алик побывал в сентябре в Мехико, где посетил кубинское консульство и советское посольство. Вскоре после этого он побеседовал с Мариной, ее подругой Рут Пэйн и всеми, кто в той или иной мере знал Алика. Ему не удалось выяснить ничего существенного, поскольку Освальд сам по себе не представлял собой что-либо существенное. Он был, что называется, без царя в голове, и никто в нем не нуждался, даже Марина. Как сообщила специальному агенту Хотси миссис Пэйн, она часто видела синяки на руках и лице Марины.
Сейчас, когда я сижу на залитой солнцем веранде, пишу и, к изумлению слуг, пью водку, в ожидании звонка по спутниковому телефону – мне должны сообщить, исчезла угрожающая мне в настоящее время опасность или, напротив, возросла, – передо мной нет фотографии Алика, но в то время она у меня была.
Этому лицу суждено было в скором времени запечатлеться в мировом сознании. Думаю, оно никогда не будет забыто. Но разве мог кто-нибудь предвидеть. Я видел перед собой представителя американского рабочего класса, замечательного отсутствием всякой замечательности. Старый снимок, опубликованный в газете, когда наш самопровозглашенный коммунист-герой вернулся из России, чтобы прославлять марксизм. Фотокамера выявила то, что Алик не знал о себе и не хотел знать. Например, чрезмерную толщину носа, наиболее характерную особенность его лица, свидетельствовавшую о драчливом характере, а также о целеустремленности. У него были маленькие, словно бусинки, слегка раскосые глазки, и любой голливудский режиссер увидел бы в нем Злодея № 2, руководящего избиениями и поножовщиной и играющего второстепенную, подчиненную роль. Маленький рот с тонкими губами придавал его лицу «заостренную» форму и производил неприятное впечатление. Картину завершали отступающая далеко назад линия волос и непропорционально широкий лоб. На его лице явственно читалась гримаса раздражения. Выглядел он в точности таким, каким был в реальности: угрюмый, беспокойный, самодовольный, лишенный какого бы то ни было обаяния. Глядя на него, можно было понять, что с ним нелегко иметь дело, что им трудно командовать, что он обидчив, жесток, труслив, склонен к насилию и в то же время нытик. Сомневаюсь, что кто-нибудь из трех тысяч его биографов знает это.
Как бы то ни было, я смотрел на фотографию, стараясь запомнить нюансы. Случается, что на снимке человек совершенно не похож на себя в жизни. Мне казалось, что с Аликом такой проблемы не будет, что как только я увижу его во плоти, сразу узнаю. Помню, как лежал в постели, слушая ровное дыхание Пегги и порывы ветра за окном, зная, что будущее моих мальчиков, спавших в соседней комнате, обеспечено самым надежным образом. При этом думая об Алике, маленьком негодяе и ничтожестве, от которого зависело осуществление моего плана и который, как мне казалось, должен оправдать мои надежды.
Именно тогда, той самой ночью, я понял, что он может их и не оправдать.
Теперь что касалось стрельбы.
Алик считался «опытным стрелком из морской пехоты» – что бы это ни означало, а я подозреваю, в те унылые мирные годы это означало не очень многое. Как бы то ни было, он промахнулся в цель, находившуюся от него на дистанции двенадцать метров, из винтовки с оптическим прицелом! Боже правый, даже я попал бы на его месте! Я понял, что стрельба – не такое уж простое занятие. В морской пехоте он имел дело со старой военной лошадкой М1 «Гаранд», тяжелой полуавтоматической винтовкой, отличающейся точностью боя, прославившейся своей надежностью от залов Монтесумы до берегов Триполи. Он не мог иметь в своем распоряжении М1 «Гаранд» в Техасе, во время покушения на генерала. Он назвал свою винтовку «глаз-галстук «манлихер-каркано» шесть-пять» – весьма странное определение, и наша бедная машинистка понятия не имела, что «глаз-галстук» означает на профессиональном жаргоне «итальяшечка». Если винтовка была итальянской, то у нее наверняка шатался спусковой крючок и болтался прицел, так что о точности боя говорить не приходилось. Он выбрал себе это оружие, и, следовательно, его выбрали для нашей операции и мы, поскольку оно связано с ним документами и свидетельскими показаниями. Далее следовал более важный вопрос – некомпетентности. Освальд терпел неудачу во всем, за что только ни брался, а это означало, что отчасти он готов к очередной неудаче, и она определяла то, что должно произойти. Мог ли я довериться ему? Мог ли поставить на карту свою карьеру и доброе имя – не говоря уже о риске длительного срока заключения в техасской тюрьме, – положившись на этого идиота? Это должен быть нормальный, уравновешенный человек и умелый профессионал, а не неуверенный в себе неудачник.
