– Такие люди, и без охраны! – воскликнул он, прекрасно зная – я терпеть не могу этого выражения.
Н у, да ничего, я в долгу не остался, запричитав:
– Сколько лет, сколько зим!
И, обняв его, как родного брата, принялся хлопать ему по спине ладонями. Но Иннокентий зашипел, что пакеты могут порваться, и я вмиг стал серьёзен. Ну, прям как атомная бомба (или кто скажет, что атомная бомба – это не серьёзно?). Наиосторожнейшим образом я взял один из пакетов и прижал к груди обеими руками, как какое-то священное сокровище своего дикого племени.
– Идём к Па-ме, закончим… – Иннокентий вдруг осёкся, зажмурился и, фыркнув, замотал головой, отмахиваясь от своих слов, как от вредных мух. Затем, быстро сплюнув три раза через левое плечо, поправил себя: – Продолжим начатое вчера.
Па-ма… Почему Иннокентия зовут Иннокентием – этого никто не знал, у меня было всё совершенно очевидно: Макс – от имени Максим, а вот Па-ма – это как телепередача: нам, знающим его с детства – очевидно, а для человека стороннего звучит невероятно. На самом же деле всё просто. В далёком, безоблачном детстве у нашего друга было более земное имя. Настолько земное, что скорее можно сказать – приземлённое… Да что уж там – конечно, приземлённое! И приземлённое до того, что и произнести не решусь.
Ну, так вот: какими бы мы тогда важными, детскими делами не занимались – раскатывали зимой до зеркального блеска часть дороги, идущей под гору во дворе, или же поливали друг друга из брызгалок водой, смешанной со средством для мытья полов летом, наш друг, завидев родителей, побросав всё, радостный бежал к ним и кричал, как дурачок, отцу:
– Па! Можно я сегодня попозже домой приду?
И матери:
– Ма! Я пятёрку по пению получил!
Так было в детстве, так продолжается до сих пор. Пусть он уже вырос и живёт отдельно, пусть всё выражается теперь не так бурно и трогательно, но всё же Па-ма остался Па-мой:
– Па, гаишники озверели. Ма, бабок подгони до получки.
Вот к этому-то Па-ме и звал меня Иннокентий. Они жили недалеко друг от друга, а магазин, у которого мы встретились, находился как раз посередине между ними. Вот почему у Иннокентия не была заснежена голова: просто-напросто не успела.
– Идём, – сказал я и поинтересовался, – потому, что вчера мы, в большом человеческом количестве, сидели у него: – Как разошлись то?
– Да так… – Иннокентий пожал на ходу плечами. – Я плохо помню, как ты вчера уходил, и после улучшений в памяти не было. С утра проснулся злой – в квартире, как в свинарнике, всё позагадили и водки не оставили. Всех повыгонял нахрен… Вчера только вы с Па-мой ушли. Ну, так вот: остался я один и стал прикидывать: куда бы податься – дома-то жуть! Вспомнил, что у Па-мы деньги должны быть, вот и пошёл поддержать друга в тяжёлую минуту похмелья. Прихожу к нему около одиннадцати, а у него там девка какая-то: сидят вдвоём, да пивко попивают.
– Что за девка-то? – поинтересовался я.
– Вот, блин! Говорю, пиво попивают, а он – девка, девка, – обозлился Иннокентий. – Понятия не имею, что за девка! По ходу та, что он говорил: педуху заканчивает. Если это так, то она в школе на следующий год меж восьмиклассниц затеряется. Зато вот про пиво точное понятие имею – «Мельник» был, который «старый». Но – мало. Выпили его как-то враз. Затосковал я, запечалился, а Па-ма, – пусть небо над ним всегда будет чистым, мне и говорит: не кручинься мол, есть ещё порох в пороховницах и ягоды на месте. Полез он в карманы свои глубокие… и вот я перед тобой, с разными всякостями в пакетах.
Так, ведя непринуждённую беседу, морща лица в жуткие гримасы под обмораживающими порывами завывающего ветра, словно желая напугать своим видом разгулявшуюся стихию, мы добрались до нужного нам дома. И он был прекрасен! В нём скрывалась та неуловимая красота северной глубинки, которую никогда не понять человеку, прожившему всю свою жизнь на юге и бывавшему за пределами Полярного круга разве что с телепередачей «Вокруг света». Но от нашего взора эта скромная красота ускользнуть не могла. Дом был прекрасен, как прекрасна карликовая берёзка в полярную ночь или как ягель, покрывающий ковром неопределённого цвета древнюю тундру. Мы радовались, увидев дом, как могут радоваться дети: искренне – всей душой. А он! Из серого кирпича, с обшарпанными стенами, гордо стоял, подпирая такой же серый, как и он сам, небосвод всеми своими пятью этажами. Нас дом встретил как старых добрых друзей после долгой разлуки, салютуя хлопками всех подъездных дверей, задуваемых сквозняками. Мы заскочили в третью – всё позади: холод, снег в лицо. Впереди: пиво, рыба и сплошное наслаждение.
