Итак, поэзия и проза поделили функции: одна говорит о себе (нас), вторая – о других; одна любит вмешиваться в текущую жизнь и управлять (собой, другими), вторая – отстраненно размышлять и общаться с миром и другими на равных.
Такая дополнительность родов литературы замечательна: показывает человека как он есть, во всем его богатстве проявлений.
По персоналиям (взятым из книги С.Н. Бозиева): по частоте (= силе) использования в тексте личных местоимений особо выделялись из общего массива три группы авторов.
А. Ахматова (в стихотворениях разных лет) и В. Набоков (в романе «Лолита») вошли в группу «сильных»: тут Я сильнее Мы (индивидуализм), Я сильнее Ты / Вы (доминант), а Я + Мы сильнее, чем Они (пропедевтика экзистенциального разрыва?).
Ф. Тютчев же попал в противоположную группу «скромных»: Я слабее Мы (коллективизм), Я слабее Ты («буберовский» человек), Я + Мы слабее Они (классическая антропологическая модель).
В «парадоксальный» тип попал М. Лермонтов (одинаково, что в лирике, что в прозе): Я сильнее Мы (индивидуалист), Я слабее Ты/Вы («буберовский» человек), Я + Мы слабее Они (антропологическая модель).
Это, что же: писатели XX века отличаются от коллег века предшествовавшего преодолением страха перед силой метафизических чужих?
Всё интереснее!
Ощущение, что Я + Мы сильнее, чем Они, появляется в поэзии, точнее, в стихотворениях, уже в начале XIX века; в XX же оно еще больше усиливается (исключения: уже названный Тютчев, а в XX веке – Пастернак).
Это понятно: именно лирик первым рискует публично говорить о себе, своих переживаниях и своих отношениях с важным для него Ты. От первого лица. А что там будут думать об этом другие, Они и Оне, «княгиня Марья Алексевна», не так важно-с.
В прозе же наоборот – даже в XX веке Я встречается реже, чем Они, и даже Я + Мы реже, чем Они (исключения: уже названный Набоков, а в XIX веке – Пушкин, в романе «Капитанская дочка»).
Так поэзия избавляет читателей от страха перед Ними, другими.
Так отдельные авторы (Пушкин, Лермонтов, Ахматова, Набоков) прокладывают дорогу индивидуализму и стойкому Я, не зависящему от силы Их.
И как хочется выпустить тут на сцену генеалога, который вспомнил, что у Пушкина, Ахматовой и Набокова – есть древне-новгородские, свободолюбивые, корни, а у Лермонтова – такие же, но шотландские.
…Но и опыт тотального (принципиального?) «самоумаления» Ф. Тютчева для русской литературы ценен: похоже, русский дипломат (заочно?) выучился этому у сверх-вежливых японцев. Ведь «мир не поймет, чем ты живешь». Так зачем ему что-то доказывать…
* * *
Сравнение мемов со всеми остальными текстами выявило, что в них еще реже используются ареалы двойки (рефлексия), чем прочие и преобладает ареал четверки над всеми остальными, тогда как в прочих текстах, наоборот, больше иных полей. Это объясняется целевым назначением мемов: оперативное управление текущей жизненной ситуацией через определенную коммуникацию, при этом рефлексия задействована минимально: достаточно включить речевые стереотипы (к сожалению, в русской культуре нередко агрессивные).
Но манипулирует сознанием (и бессознательным) своих потребителей и реклама – хотя отсрочено, а не мгновенно. И в ней еще меньше ареала тройки (народ отобрал мемы, ориентируясь, все же, на образцы художественной речи, любящей тройку, пиарщики же просто «гнали продукт»). Пелевин, в романе «Generation P», имитируя рекламу того времени, конечно, не мог не отличаться от нее большей любовью к тройке!
Позже вспомним и других манипуляторов: советские лозунги – и пропагандистские «Окна РОСТа» Маяковского, советские пословицы – в сравнении с рекламой (а также народными пословицами), рекламу – и короткие шуточные жанры современного пост-фольклора.
