— Идем же, шоль, в комнаты, — предложил Иван Панфилыч. — Что на дворе-то стоять!
— Идем, идем, душа моя! — подхватил Александр, — шурум-бурум нет.
Старик-дворник, кряхтя и почесывая поясницу, мелкими старческими шажками поплелся в дом. Наши приятели последовали за ним. Поднявшись на большое каменное крыльцо с обшарпанными и избитыми ступенями, они через большие темные сени пошли в кухню. Судя по размерам последней, по большому железному колпаку, висящему над широкой плитой, по многочисленным полкам для посуды — здесь когда-то кипела оживленная работа. Стучали, вероятно, поварские ножи, трещали мороженицы, в дымной и чадной атмосфере мелькали белые колпаки поваров. Но теперь и здесь, как и на внешности дома, лежал отпечаток заброшенности и пустоты.
— Ну, садитесь, гостями будьте, — прокряхтел Иван Панфилович, спускаясь на лавку.
Козырь с удивлением осмотрелся кругом, недоумевая в чей это дом занесла его судьба.
— А где Митька у тебя? — спросил Александр.
— В каретнике, дрова рубит.
— Что, не слыхать, когда ваш барин приедет, — поинтересовался Александр.
— А откуда мне знать, нешто он нам докладывает, когда уезжает! Дело барское, — уехал на охоту, а когда вернется — неизвестно.
— А чей это барин-то? — в свою очередь спросил Козырь.
— А вот, брат, поживем, так узнаешь! — хлопнул его по плечу Александр. — Оставайся здесь, живи, ешь, пей, спи в свое удовольствие. Одно только помни: на улицу носа не показывай.
— Ну, оставайтесь покуда, а я пойду…
— Ежели понадобишься мне, Козырь, тогда я тебя извещу — и Александр, простившись с Козырем и дворником, захватил свой мешок и вышел. Иван Панфилыч поплелся провожать его. На дворе им попался Митька — здоровенный широкоплечий парень с бессмысленным идиотским лицом, одетый в старый изорванный азям и поношенные валенки. Он нес охапку свеженарубленных дров и, при виде выходящих, широко осклабил свое тупое, лоснящееся от жира лицо.
— Гы, гы, — загоготал Митька: он был глухонемой.
— Ступай, ступай, тащи дрова-то, — махнул ему рукой Иван Панфилыч…
Подойдя к калитке, Александр обернулся и зашептал дворнику:
— В комнаты Козыря ты не пускай. Разговоров лишних с ним не веди! Ну, в остальном — ты сам знаешь. Затвори калитку!
— Не извольте беспокоиться, все будет в порядке. — Прошамкал дворник. Дом, в который ввел Козыря Сашка Пройди-свет, принадлежал, как это значилось на заржавелой доске над воротами, «действительному статскому советнику Николаю Артемьевичу Загорскому», занимавшему в свое время весьма видное положение среди губернской администрации. Старик Загорский умер лет десять тому назад. Умер вдовцом; единственный его сын, привезенный в столицу еще двенадцатилетним мальчиком, по окончании пажеского корпуса, жил за границей, имея место атташе при одном русском посольстве. Получив от душеприказчика покойного известие о смерти отца, Сергей Николаевич, так звали молодого Загорского, не особенно торопился с приездом на родину. Только год спустя после кончины отца, он вернулся в Томск. Устроив дела по введению в права наследства, сделав несколько полуофициальных визитов видным представителям местного общества, очаровав их всех своими изысканными манерами и чистейшим французским прононсом, Сергей Николаевич заперся в своем большом старом доме и повел странный образ жизни. Его поведение считали странным, во-первых потому, что он не стал завязывать более тесные знакомства в том обществе, к которому принадлежал по своему происхождению и образованию, а во-вторых и главным образом, потому что избегал томский бомонд. Сергей Николаевич зачастую появлялся то в клубе, то в лучших ресторанах города, окруженный разношерстной толпой прихлебателей. После покойного Николая Артемьевича, кроме дома, оставалось порядочное состояние — тысяч около восьмидесяти процентными бумагами.
Молодой Загорский вел большую игру в клубе, проигрывал и выигрывал весьма крупную сумму.
Одним из самых близких приятелей его по зеленому полю был некто Кравер — инородец, профессиональный игрок, пользующийся далеко не лестной репутацией. Такое знакомство не могло, конечно, не уронить молодого Загорского во мнении томского общества. В описываемое нами время Сергею Николаевичу было тридцать с лишком лет. Но тот, кто встретился бы с ним, не зная его возраста, счел бы его за двадцатилетнего юношу: так неподдельно свеж был его румянец на щеках, так звучен и молод его голос, так стройна и крепка фигура. Казалось, что ни бессонные ночи, проведенные за картами, ни кутежи с невероятным количеством поглощенных напитков, — ничто не наложило свою печать на свежем и чистом лице Сергея Николаевича. Объяснение этому можно было найти, пожалуй в страсти, а именно — в его любви к охоте. Он привез с собой из России целый арсенал дорогого оружия, выписывал охотничьи журналы, завел тесное знакомство с двумя-тремя немвродами из томских старожилов и зачастую исчезал из города на целые недели, уезжая куда-нибудь в окрестную тайгу. Три великолепные медвежьи шкуры, развешанные по стенам его кабинета, были трофеями таких экспедиций. Те, кому приходилось охотиться вместе с Сергеем Николаевичем, удивлялись его хладнокровию, не оставлявшего его ни на минуту.
