Любителям веселого чтения можем порекомендовать и последнее действие «сонаты», где сначала студент и девица (фрекен) объясняются в любви и уверены в своем счастьи, пока не является на сцену роковая кухарка, — разумеется символ кухарки, которая «вываривает мясо, а нам дает одни волокна и воду, а бульон выпивает сама; когда же бывает жаркое, то она сперва вываривает сок, поедает соус и даже (о, ужас!) выпивает подливку!» Ее злодейства наводят на влюбленных такое уныние, что они начинают вспоминать другие несовершенства мира, и кончается это тем, что фрекен зовет Бенгтсона (лакея)и говорит: «Ширмы, скорее. Я умираю» (мы опять не выдумываем: без ширмы герои сонаты никак не решаются умереть). Лакей, понятно, — человек служащий… Он приносит ширмы, фрекен уходит умирать… После сего студент опять преподает «мудрость последнего дня» из старой прописи: «В том, что в жизни ты соделал в гневе, кайся без гордыни»… И подыгрывает на арфе…
Такова эта маленькая и, право, довольно веселая шалость талантливого скандинава. И почему бы нет, в самом деле? Если уж такой ловкий старикашка позволил себе «внушить», что ему необходимо повеситься в гардеробном шкафу, то неужели так трудно внушить читателю, что это не просто веселая шалость, а «трагическая соната», в которой, за отсутствием простого смысла, есть таинственное и важное «что-то»…
Эти две вещицы — рассказ о чудесах в решете Альмквиста и соната Стриндберга — служат, повидимому, оправданием для г. Балтрушайтиса в глазах модернистских товарищей. Оправданием в том, что остальные рассказы, им переведенные, просто художественны и не расходятся с здравым смыслом. Особенно хороши небольшие рассказы Седерберга, действительно напоминающие простоту и задушевность нашего Чехова.
1908
Стереотипное в жизни русского писателя>*
К некрологу гр. Е. А. Салиаса
Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: «Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей мере, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?»
И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, ответить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился, под явным и тайным надзором не состоял.
Такая уже преступная профессия. С первым лепетом российской публицистики началась и эта история: уже Новиков и Радищев открыли скорбный мартиролог. О Пушкине и Лермонтове известно. Даже Грибоедов, видный чиновник и российский «полномочный министр» при персидском дворе, не избежал путешествия на фельдъегерских с Кавказа в Петербург. На память об этом путешествии он завещал нам характерное четырехстишие, которое покойный Каратыгин, его личный знакомый, напечатал в своих записках:
По духу времени и вкусу
Я ненавижу слово «раб».
Меня и взяли в главный штаб
И «притянули к Иисусу».
[76]В «главный штаб» потому, что в те древние времена (1826 год) не было еще даже «корпуса жандармов», и «привлекаемые» по подозрению в ненависти к слову раб помещались в ордонанс-гаузе при главном штабе.
С этих пор система совершенствовалась, захватывала все шире, и теперь трудно сказать, найдется ли хоть один русский писатель, не заштемпелеванный хоть когда-нибудь, хоть однажды в своей жизни печатью «неблагонадежности»…
Недавно умер граф Е. А. Салиас-де-Турнемир, автор «Пугачевцев». Он был граф, аристократ, цензор, вообще человек «вполне благонадежный». Даже «Новое время» и «Россия» не нашли на его репутации пятна и упрека и посвятили ему самые благосклонные некрологи.
И, однако, в жизни графа-писателя тоже был неблагонадежный эпизод, о котором, повидимому, забыли некрологисты. А между тем, он был оглашен самим Салиасом.
В «Историческом вестнике» (1898 года) были напечатаны воспоминания графа Е. А. Салиаса, в которых отмечена эта любопытная черта. В 1861 году происходили памятные студенческие волнения в Московском университете, и граф Салиас-де-Турнемир был избран в числе трех студентов отвезти в Петербург прошение на высочайшее имя. Прошение было вручено флигель-адъютанту, а на другой день граф явился за ответом к шефу жандармов, князю Долгорукову. Последний — человек уже пожилой и благосклонный — принял юношу очень милостиво и произнес при сем случае назидательную речь, суть которой заключалась в следующем: «Государю императору, как отцу своих подданных, крайне горько видеть, что молодежь, вместо того чтобы усердно заниматься науками, волнуется и занимается предметами, до ее образования не касающимися. Вместе с тем все справедливые желания студентов Московского университета будут удовлетворены. Возвращайтесь тотчас же обратно в Москву и постарайтесь, чтобы волнения в Московском университете тотчас же стихли».
