— Ровно полтораста франков, и ни сантима больше! Здорово? Просто даром!
Даже сама улица увеличивала в глазах супругов прелесть новой квартиры. Она входила в их жизнь: Жервеза постоянно сновала между своим домом и прачечной г-жи Фоконье. По вечерам Купо спускался на крыльцо и сидел, покуривая трубочку. Улица без тротуаров, с разбитой мостовой, шла в гору. В верхнем ее конце, выходившем на улицу Гут-д’Ор, стояли покосившиеся темные лавчонки с немытыми окнами: сапожники, бочары, мелочные торговцы, прогоревший винный погребок, давно запертые ставни которого были залеплены афишами. На другом конце улицы, ведущей к центру Парижа, высились пятиэтажные дома, заслонявшие небо; тут в нижних этажах разместилось множество прачечных, — сбившись в кучу, они тесно жались друг к дружке. Этот мрачный угол оживляла только зеленая, по-провинциальному размалеванная вывеска парикмахера, висевшая над витриной, уставленной разноцветными флаконами и начищенными медными тазиками; она казалась здесь единственным светлым пятном. Гораздо веселее была средняя часть улицы: тут дома становились ниже и как бы расступались, давая место воздуху и солнцу. Между сараями каретного мастера, заведением, где изготовляли зельтерскую воду, и прачечной напротив, оставалось много простора, а тишину и покой улицы еще сильнее подчеркивали приглушенные голоса прачек и мерные вздохи паровой машины. Большие Пустыри и длинные проулки между почерневшими стенами придавали этому уголку захолустный вид. Купо забавлялся, наблюдая, как редкие прохожие перескакивают через непросыхающие ручейки мыльной воды, и уверял, что все здесь напоминает деревню, куда он, пятилетним мальчишкой, ездил с дядей. А Жервезу особенно радовало дерево, росшее во дворе, слева от ее окна, — хилая акация с единственной зеленой веткой, — и молодой женщине казалось, что эта чахлая зелень оживляет всю улицу.
Жервеза родила в самом конце апреля. Схватки начались после обеда, около двух часов, когда она гладила занавески у г-жи Фоконье. Но она не хотела сразу уходить и корчилась на стуле, а чуть только боли отпускали ее, снова бралась за утюг; заказ был спешный, и она решила непременно догладить белье. Может быть, это просто расстройство желудка, нельзя же бежать домой, чуть у тебя заболит живот! И она взялась было за мужские сорочки, как вдруг вся побелела. Ей все-таки пришлось бросить работу, и она побрела к себе, согнувшись в три погибели, хватаясь за стены. Одна из работниц предложила проводить ее, но Жервеза не позволила и попросила только зайти к повитухе, жившей поблизости, на улице Шарбоньер. Дело пока не горит. Наверно, она проканителится всю ночь. Вернувшись домой, она еще успеет приготовить обед для Купо, а потом приляжет на кровать, не раздеваясь. Но на лестнице ее вдруг так скрутило, что пришлось сесть тут же на ступеньке; она крепко зажимала рот кулаками, чтобы не закричать: она бы сгорела со стыда, если б ее застал здесь кто-нибудь из мужчин. Но вот боли утихли, она встала, отперла дверь и с облегчением подумала, что, может быть, ошиблась. Сегодня она хотела приготовить на обед рагу из бараньих ребрышек. Пока Жервеза чистила картошку, она чувствовала себя неплохо, но едва поставила баранину тушиться в чугунке, как снова начались схватки. Она размешивала подливку, топчась у плиты, а по лицу у нее катились крупные слезы. Ну что ж, может, она и родит, но это вовсе не значит, что муж должен сидеть без обеда. Наконец рагу было готово и тихо шипело на остывающих углях. Жервеза вернулась в комнату, думая, что еще управится и накроет на стол для Купо. Она успела поставить бутылку вина, но добраться до кровати у нее уже не хватило сил, — она упала и родила тут же прямо на полу. Повитуха пришла через четверть часа и приняла ребенка.
Кровельщик по-прежнему работал на постройке больницы. Жервеза запретила посылать за ним. Когда в семь часов он вернулся домой, она лежала на кровати очень бледная, тепло укутанная в одеяло. Запеленутый в шаль младенец плакал в ногах у матери.
— Бедная моя женушка! — воскликнул Купо, целуя ее. — Пока я зубоскалил и веселился, ты тут мучилась и кричала… Однако ловко ты справляешься, словно пирожки печешь. Не успеешь чихнуть, и готово!
