Все уселись вокруг стола, и Купо взялся сам разливать кофе. Аромат у него замечательный, это вам не бурда из закусочной! Повитуха, смакуя, допила свой стакан и ушла: все идет гладко, теперь она не нужна; если за ночь роженице станет хуже, пусть за ней пришлют утром. Не успела она сойти с лестницы, как г-жа Лорийе обозвала ее бесстыдницей и дармоедкой. Ишь ты, кладет четыре куска сахару на стакан, загребает пятнадцать франков, а потом бросает роженицу одну. Но Купо вступился за повитуху: он охотно заплатит ей пятнадцать франков, ведь акушерки проводят за ученьем всю молодость, не зря они так дорого берут. Тут Лорийе затеял спор с г-жой Лера: он уверял, что, если хочешь, чтобы родился мальчик, надо поставить кровать изголовьем к северу, а она, пожимая плечами, говорила, что это ерунда; есть другое верное средство: надо незаметно подсунуть жене под тюфяк пучок свежей крапивы, сорванной на солнцепеке. Стол пододвинули к кровати, и до десяти часов все сидели возле Жервезы. А она, во власти непреодолимой усталости, лежала, тупо улыбаясь, откинув на подушку отяжелевшую голову; она все видела и слышала, но у нее не было сил ни пошевелиться, ни вымолвить слово; ей казалось, будто она умерла, но смерть эта легка и приятна; ей было отрадно смотреть словно из иного мира на жизнь своих близких. Порой раздавался тонкий писк новорожденной, вплетаясь в грубые голоса взрослых, которые на все лады обсуждали убийство на улице Бон-Пюи, в дальнем конце квартала Ля Шапель.
Когда гости уже собирались уходить, разговор зашел о крестинах. Лорийе согласились быть крестными малютки; правда, они состроили при этом довольно постные мины, но, наверно, были бы обижены, если б с этой просьбой обратились к другим. Купо вовсе не считал обязательным крестить девочку: десяти тысяч в приданое это ей не принесет, будьте уверены, а вот простудиться она может, и даже очень просто! Вообще чем меньше имеешь дела с попами — тем лучше. Но мамаша Купо обозвала его безбожником. Лорийе, хотя и не очень-то часто наведывались в церковь, все же кичились своей набожностью.
— Давайте назначим крестины на воскресенье, идет? — предложил золотых дел мастер.
Жервеза кивнула в знак согласия, и все расцеловали ее на прощание, пожелав скорее выздоравливать. Попрощались и с малюткой. Каждый подходил и наклонялся над маленьким дрожащим тельцем, улыбался и говорил нежные словечки, как будто крошка могла их понять. Ее называли Нана, уменьшительным от Анны, имени ее крестной матери.
— Спокойной ночи, Нана! Будь паинькой, Нана, расти красавицей…
Когда все наконец ушли, Купо придвинул свой стул вплотную к кровати и докурил трубку, держа руку Жервезы в своей. Кровельщик был очень растроган; медленно попыхивая трубкой, он ронял короткие фразы:
— Ну как, старушка? Гости совсем заморочили тебе голову? Понимаешь, я не мог запретить им прийти. Ведь это все-таки доказывает их доброе отношение… Но нам гораздо лучше одним… верно? Мне все время хотелось побыть немножко вот так, вдвоем с тобой. И вечер казался таким длинным. Бедная моя курочка! Ей было так больно! Когда эти малявки вылезают на свет, им и дела нет, что по их милости кто-то мучается! Наверно, кажется, будто тебе вспороли живот… Где у тебя болит? Дай, я поцелую.
Он осторожно просунул под спину жене свою сильную руку, приподнял ее и поцеловал в живот через простыню, охваченный жалостью грубого мужчины к страдающей женской плоти. Он спрашивал, не делает ли ей больно, и предлагал подуть, чтобы стало легче. Жервеза была счастлива. Она клялась, что уже все прошло. Она только хотела поскорее встать на ноги, потому что теперь ей уж никак нельзя прохлаждаться. Но он ее успокаивал. Неужели он сам не прокормит малышку? Он был бы просто подлецом, если б взвалил все заботы о дочке на Жервезу. Сделать ребенка — штука не хитрая, главное его прокормить, верно?
В эту ночь Купо не сомкнул глаз. Он следил, чтоб не погасла печка, и каждый час вставал и поил малютку с ложечки подсахаренной водой. Но это не помешало ему, как всегда, отправиться утром на работу. В обеденный перерыв он даже урвал минутку и сбегал в мэрию записать ребенка. Тем временем соседи известили г-жу Бош, и она пришла посидеть у больной. Но Жервеза, проспав десять часов подряд, жаловалась, что от лежанья у нее разламывается спина и валяться ей больше невмоготу. Если ей не позволят встать, она и вправду заболеет. Вечером, когда Купо вернулся домой, она стала ему жаловаться: конечно, она вполне доверяет г-же Бош, но все-таки видеть не может, как кто-то хозяйничает в ее комнате, роется в ящиках, трогает ее вещи. На другой день привратница сбегала в лавочку и, вернувшись, застала Жервезу уже одетой и на ногах: она подметала комнату и готовила мужу обед. Больше ее так и не удалось уложить. Да что они смеются над ней, что ли? Все эти нежности хороши для важных барынь. А у бедняков нет на это времени. Спустя три дня после родов Жервеза уже гладила юбки у г-жи Фоконье и, обливаясь потом, ворочала утюги на раскаленной плите.
