Лианы задевали меня, когда я пробирался по узловатым корням. Я задерживался на полуистлевших поваленных стволах и вдыхал аромат сумасшедших африканских цветов, которые, как тогда, были яркими, зовущими, кричащими… Да, да, они приветно вскрикивали, взлетая попугаями. Обезьяны, виляя лоснящимися задами, щелкали мне языками, как старому знакомому.
Я шел без тропинки, но тем же самым путем, который вывел меня к шалашу.
Неужели он сохранился? Нет, конечно, это был другой шалаш, построенный на том же месте игравшими здесь негритятами.
В отличие от обезьян и попугаев они не узнали меня, испугались и убежали. В шалаше была такая же пахучая трава и орхидеи…
Я забрался в шалаш и лег. Закрыв глаза, я мог протянуть руку и почувствовать прохладную свежесть березки… Снаружи послышались голоса. Мне не хотелось никого видеть, и я решил не выдавать себя.
Оказывается, это были Сербург и Лиз. Я сразу не позвал их, а потом было уже неудобно…
– Я задыхаюсь в этом ужасном марсианском наряде, – слышался голос Лиз. – Я не буду шокировать вас, Сербург, если сниму балахон? Ведь здесь безопасно?
– Я могу отвернуться.
– Сербург, не надо. В Африке люди ходят нагими. И это красиво. В другом месте вы меня такой не увидите.
– Разве что на пляже.
– Вы этого хотите? Выбирайте: Лонг-Бич, Майами, Антильские острова… Или Тихий океан? Таити, Полинезия… Там женщины делают ожерелья из цветов. Я надену дурманящую гирлянду вам на шею. На мне будет только «бикини», оставляющий открытыми бедра.
– А в Африке пусть взрываются атомные бомбы?
– Почему проклято мое поколение?! – с горечью воскликнула Лиз. – Мы ведь не живем, мы все время доживаем последние минуты, подобно смертникам, которым предоставлен свободный час перед казнью… Нас упрекают в безверии. А во что верить, если те, кто был до нас, отняли у нас все, во что можно верить? Нас упрекают в распущенности. А для кого беречь себя, кому хранить ненужную верность, во имя чего? Чтобы радиоактивностью было поражено непорочное тело? Чтобы ничего не познать, ничего не почувствовать? Люди прошлого были счастливы, они могли думать о будущих поколениях, о потомках. У нас не будет потомков… Или они будут дикими, обросшими шерстью, беспалыми, одноглазыми, проклинающими тех, кто жил до них и дал им жизнь!
– В ваших словах много яда, Лиз.
– Да. Это потому, что против нашего поколения применено отравленное оружие, непредусмотренное никакими Женевскими соглашениями. Раньше чем убить нас атомом, нам отравили сознание неизбежностью конца.
– Но ведь вы приехали сюда, Лиз. Что заставило вас сделать это?
– Ах, Сербург!.. Я ненавижу тех, кто говорит так, как я. Я не хочу так думать, но я думаю. Я убежала от самой себя, от роскоши и удовольствий, чтобы, рискуя собой, принести хоть какую-нибудь пользу. Вы верно сказали: я хотела быть нужной. Но, Сербург, мы с вами видели здесь такое. Вот Рой проклинает бога, богохульствует… А кого нам надо благодарить за невзорвавшуюся бомбу, за то, что мы с вами живы?
– На вашем месте, Лиз, я благодарил бы не бога, а вон тех людей, которые устанавливают решетчатые башни.
– Что это? Радиолокаторы?
– Не думаю.
– Зачем они?
– Они стоят повсюду.
– Это язычники. Они устанавливают решетчатых идолов.
– А главное – заставляют их излучать что-то фиолетовое.
– Правда! Мне показалось еще утром, что поднялся чуть фиолетовый туман. Вы еще сказали, что это не туман.
– Это был не туман, – подтвердил Сербург.
– Сербург, я покажусь вам ужасной свиньей, если сознаюсь…
– В чем, Лиз?
– В том, что очень богата. Мы могли бы с вами уехать куда бы вы ни пожелали. Хоть в вашу Швецию.
– А если я живу не в Швеции?
– Куда угодно. Но только не думайте, что я хочу купить ваше внимание. Я кое-что уже в вас понимаю. Вы мне кажетесь очень сильным. Это смешно, но мне показалось… мне показалось, Сербург, что вы приказали бомбе не разорваться.
– Это так и было.
– Вы хотите свести все к шутке. Сейчас вы скажете, что живете где-нибудь в Гималаях или в Советском Союзе.
– Именно это я и хотел сказать. Я подскочил в шалаше, не веря своим ушам. Что это? Словесный пинг-понг? Сербург возвращает мячи?
