У него были не только рыжие волосы, которые не седели, но и веселые рыжие глаза. Я представляю, что с такими глазами вполне можно было удрать с тюремного двора во время шествия на электрический стул, уцепившись за сброшенную с геликоптера лестницу.
– Мистер Бредли, – продолжал он. – Могли бы вы рассказать избирателям, кто вы такой?
Я развел руками.
– Я не умею говорить о себе, сэр.
– Но ведь вы столько видели! Неужели вы ничего об этом не писали?
Кажется, я покраснел, потому что он стал допрашивать меня с куда большим пристрастием, чем на заседании чрезвычайной сенатской комиссии, где я готов был попасть под стражу.
Мне не грозило тюремное заключение за отказ от ответов, но я все рассказал ему… и даже про дневник.
Сенатор свистнул:
– Вот как! И далеко он у вас, этот дневник?
– Сказать по правде, я с ним не расстаюсь, сэр.
– Давайте его сюда.
– Но…
– Ведь вы же уполномочены всеми этими людьми.
– Да, – подтвердил я.
– Так вот. Я требую этот дневник… для них.
Я начал догадываться, что затеял этот человек, я боялся повредить сам себе. Мне показалось это даже смешным… И все же я отдал ему заветную книжицу.
Он повел меня на совместное заседание палаты представителей и сената, где, как известно, я произнес первую в своей жизни речь, которую потом всегда ставил сам себе как образец для всех последующих выступлений.
Смысл моей речи был крайне прост. Я вспомнил нашу с Лиз встречу с живыми скелетами и первые шаги малого человечества близ Рипптауна. Я рассказал об этом конгрессменам так, как это было записано в дневнике. И закончил словами: «Созвездие солнц должно гореть!»
Вето президента было отвергнуто. Законопроект о совместных усилиях с коммунистическими странами в деле борьбы с обледенением планеты был принят.
Судьба старого президента была решена, актуальным становился вопрос о новом президенте.
Майкл Никсон просил меня не уходить из Капитолия.
Очкастая секретарша достала мне сандвичи, бутылку пива и занимала меня несколько часов разговорами.
Боже мой! Сколько может говорить женщина!..
На улицах ликовала толпа. Там устроили карнавальное шествие, в котором мне очень хотелось принять участие, но Майкл Никсон, сидя в своем кабинете, читал мой дневник, и я ждал результатов. Я таки попал под стражу!
Вечером он вышел в приемную с воспаленными глазами. Он был близорук и не сразу заметил меня в углу дивана. Я почтительно встал.
Тогда он, к величайшему удивлению своей секретарши, по-медвежьи облапил меня и расцеловал.
– Надо сейчас же напечатать этот дневник, дорогой мой Рой, сейчас же… в миллионе экземпляров. Только пока что вам надо отказаться от авторского гонорара.
– Да, но… – промямлил я.
– Газеты будут печатать его по цене объявлений фельетонами, – продолжал он, расхаживая по комнате. – Но мы достанем на это деньги. Брошюры будут выходить выпусками. Сколько слов в каждой вашей главе?
– Пятьсот, сэр!
– Великолепно, парень! Трехколонник! И все одного размера? Неплохой навык. Итак, американцы должны знать своего Роя.
– Прежде я ничего не имел против, сэр, но… Мне не очень хотелось бы, чтобы в числе этих читателей была моя жена.
– Черт возьми! – вскричал сенатор. – Какое неожиданное препятствие! Впрочем, если ваша жена такова, как вы описали «Мону Лизу», то…
– Что, сэр?
– Я с ней переговорю. Она ведь американка!
Он был стремителен, как рыжий ураган, рожденный Великой весной созвездия светил.
Я догадывался о его планах и… не сопротивлялся, победив в себе чисто мальчишеский ужас перед Лиз, которая все прочтет и все узнает.
Сенатор Майкл Никсон улетел с моим дневником к Лиз, а я дописывал в знакомом номере гостиницы «Лафайет» вот эти страницы, к которым мне предстоит добавить лишь одну страницу свидания с Лиз. Она позвонила мне из Нью-Йорка по телефону, что ждет в баре того самого ночного клуба, в котором она впервые объявила о нашей помолвке… где я с ней отплясывал, как до того с Эллен.
Она приехала туда раньше меня, ведь мне нужно было прилететь из Вашингтона. Она сидела за тем же самым столом, за которым я отдал стюарту последний комок своих долларов. Кажется, у нас с ней было сейчас немногим больше.
