— В каком магазине ты покупал учебник?
Сделав усилие, Тёма хрипло, упавшим голосом, назвал магазин. Так вот куда едет с ним отец. Неужели отец решится войти с ним в магазин и спрашивать то, что и без того уже ясно?
Когда экипаж остановился, отец, уже у дверей самого магазина, спросил сына:
— В последний раз тебя спрашиваю, сколько стоит учебник?
Вихрем закружились все мысли в голове Тёмы, сперлось дыхание и захотелось плакать, но едва слышным голосом он ответил:
— Рубль.
Дверь шумно распахнулась, и в магазин вошел старик Карташев, высокий, в николаевской шинели, бритый, с нафабренными черными усами, с прической на виски, а за ним съежившийся, растерянный, приговоренный уже, маленький гимназистик. Мучительно тянулись мгновенья, когда маленький, серьезный хозяин магазина в золотых очках, в белом галстуке внимательно рассматривал поданный ему учебник. Такой же серьезный и угрюмый стоял перед ним генерал Карташев.
— Все приказчики налицо, — заговорил наконец тихо хозяин и, подняв глаза, спросил Тёму:
— Кто именно вам продал эту книгу?
Тёма ответил:
— Один мальчик.
— Мальчики у нас не продают.
Тёма молчал, потупившись.
— У нас есть мальчики, но, собственно, к продаже они никакого отношения не имеют, — пояснил хозяин генералу.
Затем он обратился к одному из приказчиков и сказал:
— Позовите сюда всех мальчиков.
Пришли четыре мальчика в белых фартуках и стали в ряд.
— Кто-нибудь из них? — спросил у Тёмы хозяин.
Мальчики бойко и загадочно смотрели на Тёму. Тёма тоскливо посмотрел на них и тихо ответил:
— Нет.
— Больше никого из служащих в магазине нет, — холодно сказал хозяин.
И опять наступило страшное томительное молчание. Пригнувшись, Тёма ждал сам не зная чего.
— Вон, негодяй! В кузнецы отдам! — загремел голос отца, и в следующее мгновенье, сопровождаемый таким подзатыльником, от которого шапка Тёмы упала на панель, Тёма очутился на улице.
Видят всё это и из магазина, видит и Еремей на козлах и все прохожие, остановившиеся и смотревшие с любопытством.
Отец сел в экипаж и уехал, не удостоив больше ни одним словом сына.
С вытаращенными глазами, красный, как рак, с грязной фуражкой на голове, как пьяный, в полусознании, поплелся Тёма в гимназию. И вдруг бешеная злоба на отца охватила его. Он громко шептал:
— Ты сам негодяй, ты дурак, я тебя не просил быть моим отцом, и, если б меня спросили, кем я хочу быть, я захотел бы быть одним из тех мальчиков в магазине, которые смотрят весело, без страха и никого не боятся, как я, как будто все время около меня страшная змея, которая сейчас укусит меня!
Он шел дальше и громче и бешенее бормотал:
— Ай дурак, точно мама позволит ему отдать меня в кузнецы, хотя бы я был бы очень рад навсегда отделаться от такого удава, как ты. Ах, если б ты знал, как я ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя…
И как теперь, так и тогда под этим бешенством и злобой на отца еще сильнее владело душой чувство бесконечного унижения и стыда.
В тот день он уже не ел швейцарского сыра. Приехавшая к нему мать застала его спящим. Она сидела над своим сыном, зная его манеру спать с горя, когда Тёма вдруг стал возбужденно кричать во сне: «Папа подлец, папа подлец…»
Мать разбудила его, и, сидя на диване, Тёма сперва ничего не понимал, а когда понял, то разразился горькими рыданиями, между которыми, всхлипывая и задыхаясь, рассказал, как и на что он растратил злополучные деньги.
На другой день Карташев опять весь день обмерял Савельева, а вечером подсчитывал.
Вышло триста восемнадцать кубов.
Утром Савельев явился в контору.
Сикорский с обычной гримасой презрения сообщил ему результат и вынул девятьсот шестьдесят семь рублей.
— А вот еще пятьдесят рублей от инженера Карташева за съеденное у вас сало.
— За какое сало? — спросил, как обожженный, Савельев. — За что такая обида еще? Разорили человека и надсмеялись еще.
Он порывисто схватил девятьсот семнадцать рублей и, не трогая пятидесяти, пошел к дверям.
— Жандарм, — сказал Сикорский, — возьмите эти пятьдесят рублей в пользу Красного Креста от господина Савельева.
Савельев, уже в дверях, не поворачиваясь, только досадливо рукой махнул.
