— Для чего?
— Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.
— И покамест так будете жить и будете счастливы.
Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:
— Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?
— Нет.
— Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.
Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.
— Вы венок себе сплетите, — предложил Карташев.
— Когда я умру, вы мне сплетите!
— Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.
Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.
— Когда у вас денег будет много, — голос ее глухо звучал из-за цветов, — тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы…
Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.
— Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, — вы можете верить или не верить мне, — но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито «Богине любви», и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа…
— Я ее знала…
— Она на вас похожа, но… без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.
— Поместите и Корде… которая убила Марата…
И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.
— Ну, извозчик готов, — сказала, входя, Марья Андреевна.
Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.
В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.
Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.
Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.
Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.
Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.
Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:
— Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.
— Кстати, — обратился он к Карташеву, — тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?
— О, очень дельный.
И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.
— По тракции у нас пока никого еще нет…
Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру:
— Позовите машиниста Григорьева.
— Григорьев! — крикнул в коридор курьер и пропустил его в комнату.
Вошел приземистый, с большим красным носом, с загорелым лицом, пожилой человек в пиджаке. Входя, он усердно вытирал цветным темным платком лившийся по его лицу пот. Ему было, очевидно, невыносимо жарко в его пиджаке из толстого кастора, таких же штанах и жилетке.
Увидев Карташева, он и радостно и нерешительно кивнул ему головой.
— Здравствуйте, — весело поздоровался с ним Карташев, горячо пожимая его руку. — Как поживаете?
— Да вот, нос все лупится, — угрюмо ответил Григорьев.
— Ну вот, — обратился к машинисту Борисов, — инженер…
Он показал на Карташева.
— Ого… — довольно перебил его Григорьев.
— …дал о вас блестящую аттестацию…
