— Н-не такая, — твердил Антонов. — Н-не такая.
— Чистенькая, добренькая? И чтоб с тобой через реки крови? Найди, найди такую! — Косова истерически рассмеялась. — А я… Через реки крови, через лощины, трупами забитые… Знаю твои мечтания… На белом жеребце в Москву въехать. Так слушай! Со всех попов ризы сдеру — ковром положу под твоего коня. На пути твоем все придорожные столбы коммунистами увешаю. Всю Россию заставлю тебе поклониться, а кто не захочет, тому башку прочь… Сама, сама головы резать буду! Девок тебе косяками пригоню… Саша!
— Уйди! — Антонов со страшными ругательствами столкнул Косову с колен.
Она упала, целовала его босые ноги. Он начал бить ее по лицу.
— Бей, бей, — визжала она, простоволосая, бесстыдная в своем вожделении. — Бей, Сашка, все равно полюбишь меня, нет у тебя никого больше и не полюбишь никого!
Антонов отпихнул ее, взял бутылку, жадно глотал вонючую самогонку, упившись, уставился в одну точку мутными глазами, потом хриплым голосом запел любимую свою песню:
Трансваль, Трансваль — страна моя,
Ты вся горишь в огне…
…Ночью, совсем потерявшие остатки разума, они спустились вниз и, шатаясь, пробрались к амбару. Там вторые сутки ждали своей участи пленные коммунисты. Герман отпер амбар, зажег свечу в фонаре, висевшем у притолоки.
Пленные — их было пятеро: четверо мужчин и девушка-учительница — сбились в кучу и, тесно прижавшись друг к другу, ждали смерти.
Антонов, не целясь, выстрелил в угол. Девушка вскрикнула.
— Т-ты не можешь, — сказала Косова, ее шатало от самогонки. — Д-дай я!
Она прицелилась, маузер дал осечку, прицелилась еще раз…
Из угла выскочил чернявый, босой человек, в одном исподнем и крикнул:
— Палачи, убейте! — и рванул на себе рубашку.
Дрожащими руками Герман выхватил браунинг и выстрелил в белое пятно, человек упал и пополз в угол, к своим. Потом Косова и Антонов начали палить в живую, шевелящуюся, стонущую кучу.
И вдруг из нее начал вырастать человек…
Хватаясь за бревна, вставала девушка. Она обернулась к убийцам, колеблющийся свет упал на ее лицо, обагренное кровью.
Дико завизжала Косова; выронив маузер, она бросилась бежать; с безумным, перекосившимся от ужаса лицом пятился назад Герман; Антонов захрипел, метнулся к двери, упал и расшиб о косяк голову.
В амбар вбежали люди.
6
На заседании комитета, которое охранял усиленный наряд из личной охраны Антонова, присутствовало человек тридцать — вся верхушка восстания.
Сторожев, приглашенный на заседание, заметил, как ухаживали штабные за крестьянами — делегатами района. Антонов величал их по имени-отчеству, подвигал им лучшие блюда — на столе была расставлена закуска: баранина, студень, пиво. Важные, осанистые мироеды чинно разглаживали бороды, слушали бесстрастно речи и солидно помалкивали.
— Братцы, — начал с подъемом Шамов, — граждане! Вот этот человек, — он показал на Фирсова, тот сидел, словно каменный, ни на кого не глядя, — передал нам требование сложить оружие, кончить восстание.
Делегаты взволнованно переглянулись.
…за то ли мы боролись, чтобы сейчас сдаваться? Мы наших вождей знаем хорошо, они продали не одного человека. Но нас они с торгов не продадут, подавятся! Не нас они продают, а вас!
— Сволочи! — громко закричал бородач, одетый в богатую шубу.
Собравшиеся загалдели, зашумели, поднялись, обступили Фирсова, а тот молчал, с усмешкой наблюдая за переполохом.
Санфиров, глядя в одну точку, решал, куда податься, где найти правду. Но когда он подумал о том, что надо сдаваться, мурашки пробежали по его спине.
Нет, он хотел жить, а жить — значит воевать.
— Сволочи! — снова заорал тот же мужик в шубе. — Подняли нас, а теперь бросают. Александр Степаныч, с тобой мы! Нам от большевиков верная погибель, нам от ихних порядков разор. Веди полки! Сам на лошадь сяду, воевать до конца. Дай я тебя поцелую!
Мужики полезли к Антонову целоваться.
— Ну что, видал? — с нагловатым смешком обратился к Фирсову брат Антонова Димитрий. — Вот расскажи, что тут у нас слышал. Братец, гони их в шею, долго ты их кормил, долго они нашей кровью жили, теперь одни пойдем, веселей будет. Грабить так уж грабить…
