Том 13. Мечта. Человек-зверь - страница 55

Несколько мгновений Анжелика молча сжимала руки Фелисьена. Они не видели друг друга: после жаркого дня небо было покрыто облачной дымкой, и тонкий месяц еще не освещал его. Потом Анжелика заговорила в темноте, — наконец-то она могла свободно излить переполнявшую ее сердце радость:

— О мой дорогой повелитель, как я люблю вас и как я вам благодарна!

Она радовалась тому, что узнала его наконец, она благодарила его за то, что он молод, красив, богат, за то, что он оказался еще выше, чем она смела надеяться. Ее звонкий восторженный смех благодарил его за прекрасный любовный подарок, за исполнение мечты.

— Вы король, вы мой господин, и я ваша. Мне только жаль, что я сама так ничтожна. Но я горда тем, что принадлежу вам; вы любите меня, и я сама королева… Я и так знала и ждала вас, но сердце мое переполнилось, когда я увидела ваше истинное величие!.. О, как я вам благодарна, мой дорогой повелитель, и как я вас люблю!

Фелисьен осторожно обнял Анжелику за талию и повел ее с собой.

— Пойдем ко мне, — сказал он.

Им пришлось пройти сквозь заросли сорных трав в самую глубь Сада Марии, и Анжелика наконец поняла, что каждый вечер он проникал на пустырь через когда-то заколоченную старую решетчатую калитку. Оставив эту калитку незапертой, он под руку ввел Анжелику в огромный сад монсеньера. Медленно восходившая луна скрывалась за теплой облачной дымкой и заливала их призрачным молочно-белым светом. Весь небесный свод без единой звезды был полон светящейся пыли, бесшумным дождем, падавшим на землю в безмятежном спокойствии ночи. Молодые люди медленно шли вдоль пересекавшего парк Шеврота, но здесь это был уже не бурный поток, несущийся по каменистому скату, а спокойный, медленный ручей, извивающийся между купами деревьев. Казалось, райская река сонных грез протекает под светящимся туманным небом, между окутанными туманом, плавающими в нем деревьями.

И опять радостно заговорила Анжелика:

— Как я горда, как я счастлива, что иду с вами!

Очарованный простотой и прелестью этих слов, Фелисьен слушал, как девушка, не стыдясь и не прячась, со всей откровенностью своего чистого сердца, свободно говорила то, что думала в эту минуту.

— Дорогая, это я должен быть вам благодарен за то, что вы так чудесно полюбили меня… Говорите же еще, говорите, как вы меня любите, расскажите, что вы почувствовали, когда узнали, кто я такой на самом деле.

Но Анжелика прелестным, нетерпеливым движением руки прервала его:

— Нет, нет! Будем говорить о вас, только о вас. Разве я что-нибудь значу? Разве мои мысли и чувства стоят того, чтобы о них говорить?.. Теперь существуете только вы!

Они медленно шли вдоль заколдованной реки, и девушка, тесно прижавшись к Фелисьену, расспрашивала его не переставая; она хотела знать все: о его детстве, о его юности, о том, что было с ним за двадцать лет, прожитых вдали от отца.

— Я знаю, что ваша мать умерла, когда вы родились, и что вы воспитывались у дяди — старого священника… знаю, что монсеньер не хотел вас видеть…

Тихим, далеким голосом, словно исходившим из прошлого, Фелисьен отвечал:

— Да, отец обожал мою мать, и я виновен в том, что своим появлением на свет убил ее… Дядя скрывал от меня мое происхождение и воспитывал меня сурово, словно нищего-подкидыша. Я узнал правду очень поздно, всего два года назад… Неожиданное богатство и знатность не удивили меня: я всегда это смутно предчувствовал. Мне претил всякий регулярный труд, я только и делал, что носился по полям. Потом обнаружилось, что я обожаю витражи нашей церковки…

Анжелика засмеялась, и Фелисьен развеселился тоже.

— Я такой же рабочий, как вы; ведь когда на меня свалилось богатство, я уже решил, что буду зарабатывать на пропитание разрисовкой витражей… Отец так огорчился, когда дядя написал ему, что я сущий чертенок и никогда не приму духовного звания! Ведь он уже твердо решил, что я буду священником, может быть, он думал, что этим я искуплю невольное убийство матери. Но все же ему пришлось уступить, он призвал меня к себе… О, жить, жить! Как это хорошо! Жить, чтобы любить и быть любимым!

Здоровая, чистая молодость Фелисьена звенела в этом крике; от него задрожала спокойная ночь. То была страсть — страсть, от которой умерла его мать, страсть, отдавшая его во власть этой выросшей из тайны первой любви. В этом крике вылилась вся его горячность, прямодушие и красота, его житейская неискушенность и страстная жажда жизни.