— Жак, господи, Жак!.. Меня? За что? За что?
Заскрежетав зубами, он молча накинулся на нее и после короткой борьбы прижал к кровати. Потерянная, беззащитная, в изодранной сорочке, она все еще пыталась уйти от удара.
— За что? Господи, за что?
Жак всадил ей нож в горло, и она навсегда умолкла. Нанося удар, он повернул оружие в ране, словно рука его повиновалась кровожадному инстинкту, — точно таким же ударом был убит старик Гранморен — нож вошел в горло в том же месте и с той же бешеной силой. Крикнула ли Северина? Жак этого так и не узнал. В тот самый миг, как вихрь, пронесся курьерский поезд из Парижа, пронесся с таким неистовым грохотом, что весь дом заходил ходуном; и она умерла, будто сраженная этим страшным порывом бури.
Остолбенев, Жак смотрел на Северину, распростертую у его ног, возле самой кровати. Грохочущий поезд уже исчезал вдали, в красной комнате стояла теперь гнетущая тишина, а он все смотрел и смотрел на убитую. На фоне красных обоев и красного полога возник и все ширился красный поток: кровь фонтаном била из шеи несчастной, струилась по ее груди и животу, сбегала к бедру, и тяжелые капли ударялись о паркет. Разорванная сорочка намокла. Он никогда бы не поверил, что в такой хрупкой женщине столько крови. И Жак не в силах был отвести взор от своей жертвы, смерть обезобразила ее миловидное, нежное и покорное личико, превратив его в застывшую маску невыразимого ужаса. Черные волосы Северины встали дыбом и походили теперь на мрачный пугающий шлем, выкованный из тьмы. Вылезшие из орбит светло-голубые глаза, казалось, все еще испуганно и растерянно вопрошали, стремясь проникнуть в зловещую тайну: «За что, за что он убил меня?» И чудилось, что Северину раздавила и уничтожила роковая неотвратимость убийства; кроткая и простодушная, вопреки всему, она была безвольной игрушкой судьбы, жизнь безжалостно втоптала ее в кровь и в грязь, она погибла, так ничего и не поняв.
Жак удивленно прислушался. Что это? Тяжелое сопение зверя, грозное хрюканье кабана, рыканье льва? И он тут же успокоился — нет, эти звуки вырывались из его собственной груди. Наконец-то он утолил свою ненасытную жажду, наконец-то убил! Да, убил! Им овладела неистовая радость, он весь содрогался от нестерпимого наслаждения, вечно мучившее его желание осуществилось! И Жака переполнило тщеславие самца, почуявшего себя безраздельным владыкой. Он убил женщину, теперь он овладел ею так, как давно уже стремился, он взял у нее все, даже жизнь! Ее нет больше, и она никогда уже не будет никому принадлежать. И тут его внезапно пронзило воспоминание о другом трупе, о трупе старика Гранморена, который он увидел в ту грозную ночь всего лишь в пятистах метрах отсюда. Да, это нежное, белое женское тело, все в красных полосах крови, точно так же походило на груду тряпья, на сломанного паяца, еще только недавно в нем билась жизнь, и вот под ударом ножа оно разом обмякло! Итак, свершилось. Он убил, и бездыханное тело недвижно лежит перед ним. Как и Гранморен, Северина тяжело рухнула наземь, но упала она не ничком, а навзничь, ноги ее были раздвинуты, левая рука прижата к груди, а правая согнута и словно наполовину вырвана из плеча. Ведь именно в ту ночь, когда сердце его колотилось с такой силой, будто хотело выпрыгнуть из груди, он дал себе слово — отважиться в свой черед, ибо при виде зарезанного человека в нем пробудилась похожая на похоть болезненная тяга к убийству. Надо только не трусить, уступить давнему желанию, вонзить нож! С тех пор в нем росло и крепло это свирепое стремление, и весь последний год Жак неумолимо шел к роковой развязке; даже когда он покоился на груди этой женщины, а она осыпала его поцелуями, в недрах его существа не прекращалась глухая работа; да, между обоими смертоубийствами существовала нерасторжимая связь, казалось, первое с неумолимой логикой привело ко второму.
Послышался оглушительный грохот, дом затрясся, и Жак вышел из оцепенения, в которое он незаметно впал, созерцая убитую им Северину. Уж не высаживают ли дверь? Не явились ли арестовать его? Он обернулся — никого! В комнате по-прежнему стояла гнетущая гробовая тишина. Ах да, просто еще один поезд прошел! Сейчас во входную дверь постучит Рубо, которого он собирался убить! А он и думать забыл о нем… Жак еще ни о чем не жалел, но уже поражался собственному безрассудству. Что такое? Как все это произошло? Женщина, которую он любил и которая страстно его любила, лежит на полу с перерезанным горлом, а ее муж, служивший помехой его счастью, жив и под покровом мрака с каждым шагом приближается сюда. Он так и не сумел дождаться Рубо, которого уже несколько месяцев щадил под влиянием воспитанных в нем, Жаке, гуманных взглядов и идей, выработанных целым рядом предшествующих поколений; и, хотя это противоречило его собственным интересам, он подчинился жившей в нем жажде насилия, той врожденной тяге к убийству, которая в первобытных чащобах стравливала между собою свирепых, как звери, дикарей. Разве, убивая, повинуются голосу разума? Нет, на убийство толкает яростный порыв, древний зов крови, он — отголосок давно забытых схваток, когда человек защищал свою жизнь и испытывал острую радость от сознания собственной силы. Жак ощущал теперь только пресыщение и усталость, он был растерян и тщетно пытался осмыслить случившееся: вот наконец исполнилось так долго терзавшее его желание, а им владеет лишь удивление да горестное понимание, что он совершил нечто непоправимое. Вид несчастной Северины стал ему нестерпим: она неотступно смотрела на него окостеневшими глазами, в которых застыл ужасный вопрос. Он отвел было взгляд, и внезапно ему почудилось, что в изножье кровати возникла фигура какой-то женщины в белом. Кто это? Призрак убитой? Но тут Жак узнал Флору. Она уже являлась ему, когда он метался в горячке после крушения. Разумеется, она теперь торжествует, она отомщена! Он весь похолодел от страха и невольно спросил себя, что удерживает его до сих пор в этой комнате. Он убил, он досыта, допьяна напился ужасного отравленного вина преступления… И, споткнувшись о лежавший на полу нож, Жак выбежал из спальни, ринулся вниз по лестнице, распахнул парадную дверь, словно проем черного хода показался ему недостаточно широким, и выскочил наружу — в кромешную тьму; еще несколько секунд слышался его бешеный бег, потом все стихло. Жак даже ни разу не обернулся, не взглянул на зловещий дом, стоявший наискось от полотна, возле самых рельсов, это унылое, заброшенное жилище с раскрытыми настежь дверьми, казалось, отныне целиком принадлежит смерти.
