— Нет, он больше у нас не бывает, живет в лесу, точно волк… Бедняжка Луизетта, какая она была славненькая да беленькая, а какая кроткая! И как она меня любила, уж она-то ходила бы за матерью! А вот Флора… Упаси боже, я на дочь не жалуюсь, но ведь она малость тронутая: все норовит по-своему сделать, пропадает по нескольку часов кряду. А уж до чего гордая и горячая!.. Нелегко мне живется, нелегко.
Она говорила, а Жак все смотрел на ломовую телегу, уже въехавшую на железнодорожное полотно. Колеса уперлись в рельсы, возчик щелкал кнутом, а Флора понукала лошадей.
— Черт побери! — вырвалось у молодого человека. — Спасибо поезда нет… Все бы в кашу превратилось!
— Не бойся, — возразила тетушка Фази. — Флора хоть порою и чудит, но свое дело знает, глядит в оба… Слава богу, вот уж пять лет у нас тут беды не было. Когда-то давно тут человека раздавили. А на моей памяти однажды только корова под паровоз угодила, поезд тогда чуть с рельсов не сошел. Бедная скотина! Туловище здесь подобрали, а голову у самого туннеля… Нет, на Флору надеяться можно.
Воз переехал линию, теперь доносился только удалявшийся стук колес. И тогда тетушка Фази вернулась к излюбленной теме: к разговору о здоровье — своем и других.
— Ну, а ты как? Ни на что больше не жалуешься? Помнишь, ты все хворал, когда жил у нас? Доктор и то не мог понять, что с тобой.
Во взгляде Жака промелькнуло беспокойство.
— Я вполне здоров, крестная.
— В самом деле? Все прошло? И боль, что сверлила голову за ушами? И приступы лихорадки? И нападавшая на тебя тоска, когда ты прятался от всех, точно зверь в нору?
Слова крестной все сильнее тревожили Жака, и в конце концов ему до такой степени стало не по себе, что он резко оборвал ее:
— Говорю вам — я вполне здоров… Я совсем поправился, совсем.
— Ну, тем лучше, малыш!.. Ведь от твоей хвори мне не полегчает. Да и когда ж здоровым быть, коли не в твои-то годы? Эх, здоровье, что может быть лучше… А все же ты молодчина, что навестил меня, небось мог бы вместо этого поразвлечься. Ты ведь пообедаешь с нами? А спать ляжешь на чердаке, возле комнатки Флоры.
Но тут звук рожка опять прервал ее. Мрак уже совсем сгустился, и оба, повернувшись к окну, лишь с трудом различали фигуру Мизара, разговаривавшего с каким-то мужчиной. Пробило шесть часов, и на дежурство заступал путевой сторож, работавший ночью. Наконец Мизар получал свободу после того, как двенадцать часов кряду провел в будке, где стояли только небольшой стол под сигнальной доской, табурет да печка, от которой исходил такой жар, что приходилось почти все время держать дверь открытой.
— Ну вот, сейчас он явится, — пробормотала тетушка Фази, вновь охваченная страхом.
Все усиливающийся грохот возвещал о том, что подходит очень тяжелый, очень длинный состав. И молодому человеку пришлось нагнуться к самому уху больной, чтобы она расслышала его, он был растроган жалким видом тетушки Фази, и ему захотелось утешить ее.
— Послушайте, крестная, если у него и впрямь дурное на уме, может, его остановит мое вмешательство… Отдайте-ка лучше мне на сохранение вашу тысячу франков.
Но она опять взбунтовалась:
— Мою тысячу франков?.. Нет, ты ее тоже не получишь!.. Скорее я сдохну, чем отдам деньги!
В этот миг вихрем пронесся поезд, как будто сметая все на своем пути. От порыва ветра дом задрожал. Поезд, направлявшийся в Гавр, был битком набит, так как на следующий день, в воскресенье, предстоял торжественный спуск на воду нового корабля. Несмотря на быстроту, с какой мелькали освещенные окна вагонов, все же можно было разглядеть пассажиров в переполненных купе: они сидели тесными рядами, их лица были видны в профиль. Они исчезали, стремительно сменяя друг друга. Сколько народу! Бесконечный поток, поток людей, мчащийся под грохот колес и паровозные свистки, под стук телеграфных аппаратов и звон станционных колоколов! Будто огромное тело, тело исполина, распласталось по земле — голова его находилась в Париже, позвоночник растянулся вдоль магистрали, руки с растопыренными пальцами превратились в железнодорожные ветки, а ноги упирались в Гавр и другие конечные пункты. И все это было в движении, мчалось, механически, победоносно устремляясь с математической точностью в грядущее, совершенно не думая о том, что тут, рядом, еще существует человек, а в недрах его тайно живут извечная страсть и извечная тяга к преступлению.
