Я выбежал на двор. Ночь была черная-черная. Сад глухо ревел, дождь бешено сек железную крышу дома, ветер шумно проносился в воздухе. Все кругом было необычно и страшно: в бушевавшем холодном мраке крылись стоны, гибель, смерть…
Я вбежал в сарай, где спали работники, ощупью нашел койку моего приятеля Герасима и стал его будить. Он спал как убитый, я еле растолкал его, долго он не мог ничего понять.
– Да вставай же, Герасим! Наводнение на мельнице, – поскорей!
– На-во-дне-нье?
Герасим, зевая, сел и обеими горстями стал скрести голову.
– Поскорей, Герасим! А то там все потонут, пока вы соберетесь.
– Небось не потонут… Эй, ребята! Вставай! Семеныч!
В углах заворочались.
– Чего там? – глухо отозвался Влас, рабочий староста.
– На мельницу ехать! Вставай, эй!..
– На мельницу? – сонно пролепетал Влас.
– Да ну, вставайте! Черти! Завалились!
Герасим прыгнул на пол. В углах заворочались сильней. Кто-то угрюмо спросил из темноты:
– На каку-таку мельницу? Я с отчаянием воскликнул:
– Да вставайте же наконец! Наводнение на мельнице… Поскорей! Богучаровскую мельницу уже снесло, все Городище залило.
Работники стали подниматься.
Я сказал Власу о баграх и телегах и побежал домой к себе наверх. В темноте я отыскал и надел большие сапоги, пальто, но фуражки не было. Я вспомнил: она лежит в зале на окне.
– Куда это ты, Митя? – спросила мама, когда я вбежал в залу и схватил фуражку.
Я торопливо ответил:
– На мельницу с работниками!
– Это еще что тебе вздумалось! Утонуть, что ли, тебе хочется или простудиться? Нет, голубчик, вздор! И не думай!
Я остановился.
– Ну, мамочка, позволь ехать! – сказал я упавшим голосом. – Ведь вот работников же ты посылаешь!
– Нет, нет, нет, и не думай! Работники – совсем другое дело.
– Я лучше всех их плаваю, а с Герасимом мы вчера, когда боролись…
– Ну, нет, уж оставь это, пожалуйста. Нельзя – и нельзя. Об этом нечего и говорить.
Из кабинета вышел папа.
– О чем это? В чем дело? – спросил он.
– Да пустяки: Митя хочет ехать на мельницу. Папа нахмурился.
– Что тебе там понадобилось? Оставь, брат, это, сделай милость! И без тебя все прекрасно обойдется. Ступай-ка лучше спать: уж первый час… Спать, спать, детки! Поpa! – обратился он к сестрам. – И ты, клопенок, еще не спишь? Ах ты козявка! Сию минуту всем в постель! Марш!.. Раз, два, три!
Сестры простились и ушли. Папа с мамою отправились в кабинет. Я постоял в опустевшей зале и побрел к себе.
В полутемной передней, у окна, слабо рисовалась небольшая тень. Я вгляделся: это была Лиза. Она грызла на дрожащих пальцах ногти и следила за мною нахмуренными, блестящими глазами. Я встретился с нею взглядом и почему-то остановился.
– Ми-тя!
– Что?
– Митя, ты… поедешь туда? Я угрюмо ответил:
– Ведь ты слышала, папа не позволил.
– Я не знаю… Я бы… – Лиза испуганно оглянулась Меня вдруг охватила злоба.
– Что бы ты?! – закричал я, задыхаясь. – Чего ты тут стоишь? Скоро час, давно пора спать. Вот я папе скажу, что ты тут… по ночам…
И я быстро вышел.
II
Когда я поднялся к себе наверх, сердце стучало, колени дрожали и подгибались. Я постоял среди комнаты, подошел к окну и раскрыл его. Ветер обдал меня мелкими брызгами; небо было так черно, что на нем даже не видно было очертаний шумевших перед окном деревьев. Я высунулся из окна и стал смотреть влево, на двор.
В темноте двигались тусклые огни фонарей; летучий свет падал то на морду лошади, то на задок телеги, то на сумрачную фигуру работника. С воем ветра мешались грубые, заспанные голоса людей и напряженное лошадиное ржание В душе у меня росло смутное, волнующее чувство, я жадно следил за сборами и дрожал все сильнее.
Работники снарядились. Огни фонарей замелькали быстрее, раздались понукания, шум колес, и все исчезло в темноте. Сердце мое упало, я вдруг перестал дрожать, волнение прошло; с скверным, в чем-то оправдывающимся перед собою чувством я отошел от окна.
Вяло раскрыл Лермонтова, попробовал читать. Это был мой любимый поэт.
Час разлуки, час свиданья
Им не радость, не печаль,
Им в грядущем нет желанья,
Им прошедшего не жаль.
Господи, как бесцветно, как плоско и ненужно!.. Я с отвращением закрыл книгу и снова высунулся в окно.
