Дождь все лил и лил; деревья бились под ветром и глухо стонали. В шуме непогоды мне чудились далекие, отчаянные вопли, треск и гул.
На дворе послышался быстрый, хляпающий по грязи топот скачущей лошади. Торопливый голос прокричал:
– Микола-ай! Поди у Степана Степаныча весла возьми: лодку спрашивают!
У меня радостно екнуло сердце: это кричал Герасим. Он был оттуда, где теперь в бушующей тьме кипела борьба и работа. И опять что-то всколыхнулось в душе, и прежняя дрожь побежала по спине и плечам.
На дворе снова замелькал фонарь. Послышался говор: Герасим спорил с дворником Николаем.
– А, ч-черт косоногий! – донесся озлобленный голос Герасима. – Да один с нею не справишься! В этакую-то пору!.. Я и весел в руки никогда не брал!
То, что нерешительно дрожало в глубине души, вдруг вольною, сильною волною взмыло вверх и радостно охватило душу. Я быстро надел пальто, фуражку и полез из окна. Руки и ноги скользили по намокшим, склизким планкам, перед глазами мелькнуло окно нижнего этажа, и я обрушился в кусты сирени под окном.
Отирая мокрые, исцарапанные руки о пальто, я подошел к спорившим.
– О чем это вы? – спросил я Герасима.
Герасим взглянул на меня и, не отвечая, снова обратился к Николаю:
– Черт косоногий, сволочь! Слышь, пойдем, что ли! Боисси!.. Нешто один с нею справишься?
– Сказано тебе: не приказала барыня отлучаться от двора, – огрызался Николай.
– «Барыня не приказала»!.. Леший этакий, боисси, в конуру запрятался.
– Э, плюнь ты на него! – с презрением крикнул я. – Гараська, идем со мной!
– О-о? – радостно отозвался Герасим. – Вот так барин!.. Пойдем!
Он взвалил весла на плечи. Мы побежали в сад.
Шлепая по лужам, мы пересекли липовую аллею, перелезли через плетень и по крутому скользкому откосу сбежали к реке.
Вода сажени на две выступила за обычную линию берега. Далеко в темноте уродливо чернела над водою накренившаяся, полузатопленная купальня.
– Эге!.. Мостки-то снесло! – протянул Герасим и остановился. – Вот и доберись до лодки!
Он сбросил весла на землю и почесал в затылке.
Я был как пьяный, все легко и смутно проносилось перед глазами, все делалось просто и скоро, как думалось. Тускло сверкала широкая полоса воды, отделявшая нас от лодки, руки сами собою сорвали с тела одежду, и я с разбега бросился в реку. Под водою у меня стеснилось в груди от холода. Потом вдруг все тело загорелось, как от кипятка. Я отвязал лодку от купальни и подплыл с нею к берегу.
Стуча зубами от холода и волнения, я торопливо одевался. Деревья уже не бились под ветром, сквозь разорванные тучи слабо мигали звезды. Мы сели в лодку, я налег на весла и вывел ее на середину реки. Река подхватила нас и помчала.
Плавно отошел назад темный сад, с тихим ропотом отряхивавшийся от дождевых капель; огонек мелькнул сквозь ветви и исчез. Глубокая тьма налегла на лодку. Над водяною гладью чуть темнели верхушки затопленных прибрежных кустов. Вокруг нас, шипя и сшибаясь струями, бежала черная вода.
Герасим неподвижно сидел на корме, понурив голову, и держался обеими руками за борта лодки. А мне было безумно весело; как будто вихрь какой-то подхватил меня, и я упоенно несся в нем; и такими маленькими, пустыми казались мне оставленные назади запреты и мои колебания. Вода шипела вокруг носа лодки, весла гнулись и трещали под моими руками, лодка неслась, как ласточка.
Герасим заговорил:
– А Городище как залило, страсть!.. Подъехали мы, лошади нейдут, назад ворочаются. Ребята по тайдаковской дороге в объезд поехали на березовую рощу…
Из темной дали все явственнее доносился гул бежавшей через плотину воды. Герасим встрепенулся и тряхнул головою.
– Ишь хлещет как! – с улыбкой сказал он, прислушиваясь. – Вот погоди, нанесет нас на плотину, тогда держись: так прямо в бучило и хахнет!
Я усмехнулся. Герасим продолжал меня пугать:
– А в бучиле-то шут сидит, дожидается… Как схва-атит за ноги – ге-ге!.. Тогда, брат, посмеешься!
Мне было странно, – неужели Герасим думает, что мне хоть немножко страшно! Я, напротив, жалел, что кругом так мало опасности; мне хотелось бешено разогнать лодку и пустить ее прямо на плотину.
