Тут только я понял, какую сказал глупость. Краска залила мне щеки. Я замолчал и опустил голову, чтобы не глядеть Секерешу в глаза. Но он взял меня за подбородок и потянул кверху, чтобы заставить поднять голову.
— Так скажешь мне, Петр, чему конец?
— Петр прав, — пришел мне на помощь Пойтек. — Конец, бесспорный конец первой пролетарской диктатуре в Венгрии. То, что происходит теперь, уже входит в историю второй.
— Это верно, — сказал Секереш. — Первой конец — это так.
— Завели шарманку! Первая революция, вторая революция… Совсем, как Вильгельм I, Вильгельм II, 1-е апреля, 2-е апреля… Первая или вторая — не все ли равно? Большевизм — чепуха! Баста! Все же умный человек может извлечь урок из любой революции, как бы бессмысленна она ни была: мы убедились, что тиранией нельзя положить конец тирании. Необходимо взорвать весь свинушник и плюнуть на него.
— Главное — плюнуть, дядя Вильнер, это немного поможет! — засмеялся Секереш.
— Дураки! — продолжал Вильнер, невозмутимо размешивая похлебку. — Вы мне напоминаете жука, попавшего в хрен. Дураки хрен считают самым сладким блюдом. Первая революция, вторая революция! Сумасшедший дом! Нет ли у кого-нибудь папиросы? — докончил он немного тише, но все еще достаточно громко.
— Вот видите, брат Вильнер, — заговорил высокий молодой человек с волосами, спадавшими ему на плечи. Он лежал на кровати и при разговоре размахивал руками до самого потолка. — Вот видите, вы осуждаете ошибки большевиков, а сами тоже не свободны от ошибок, или вы думаете, что в теле, отравленном алкоголем и никотином, может быть душа, достаточно сильная и чистая, чтобы успешно бороться со злом?
— Пошел ты к чортовой матери, дурак… слюнтяй…
— Только основанный на христианском воздержании…
Вильнер со злостью подскочил к говорящему и, демонстративно повернувшись к нему спиной, заорал:
— Говори мне в…, скотина, это я еще готов выносить! Когда же я вижу твое лицо, то сразу становлюсь антисемитом. Право же, я человек без предрассудков, любую б…, любого убийцу готов назвать братом, но чего уже я никак переварить не могу — это, что полоумный сын еврейского служки проповедует христианство.
— Бедный брат мой! — вздохнул длинноволосый и, потянувшись, поднялся с кровати.
— Братом зовешь, сопляк!.. Ну, если ты мне действительно брат, то сходи и принеси немного соли. В двадцатом бараке купили сегодня полкило. Сбегай, попроси у них горсточку.
Длинноволосый вышел.
Я подсел к Секерешу на кровать.
Пойтек дал мне тарелку с вилкой.
— Это и есть эмиграция? — обратился я к Секерешу.
— И это эмиграция, — ответил Секереш. — Для поля нужен навоз — иначе оно родить не будет… Не слушай этих глупцов, — продолжал он, помолчав немного. — Они не плохие парни, только немного свихнулись. К тому или другому еще вернется рассудок.
На стене против меня красовалась надпись:
С ГОЛОДУ ИЗДОХНУТЬ НЕ СТЫДНО
— Обнадеживают?.. — кивнул я Секерешу на эту надпись.
— Не бойся, с голоду не издохнем! Времени не хватит издохнуть… Только слепой не видит, что мы накануне победы.
Кровать, на которой нам предстояло разместиться, была узка для двоих. Стоило одному пошевельнуться, и другой должен был остерегаться, как бы не упасть. После обеда я основательно выспался, и теперь мне совсем не хотелось спать. Три наши сожителя уже давно храпели взапуски, но мы двое — Пойтек и я — все еще разговаривали.
— Ты первым делом должен научиться по-немецки. Тогда ты сможешь все читать и, может быть, участвовать в австрийском движении. Не так-то уж трудно выучиться языку. Когда я впервые попал в Вену, мне было, примерно, столько же лет, сколько тебе сейчас. Шесть месяцев я работал на фабрике, два месяца пешком бродил по Тиролю и Штирии и так овладел немецким языком, что когда попал на военную службу… впрочем, это ты уже знаешь…
— По книжке учился?
— Какого чорта! Ходил на собрания. В театре был несколько раз, а потом у товарищей-женщин учился. Ты тоже вскоре поймешь, как надо учиться. Здесь, в бараке, несколько польских и югославских товарищей, а в соседнем живут австрийцы. А затем постарайся читать газеты.
— А на что мы, собственно, жить будем?
