То, что Петр услышал от Секереша о партийных делах, он еще не вполне переварил, но он инстинктивно понимал, что все эти факты означают новую стадию движения, новый этап, новую фазу. Новый шаг, логически и органически связанный с предыдущим. Выпрямление линии. Результат критики ошибок и искривлений. Он уже видел и людей, которые на этом новом этапе чувствуют себя, как дома. Да, все это очень хорошо. Все это должно успокоить и воодушевить. Но вот то, что сам он сейчас не мог участвовать в этой работе, пропитанной запахом фабрики, потому что слишком много работал раньше, — это несправедливо. «Несправедливо! Но с чьей стороны? Корни движения — на фабриках и заводах. Это правильно. Оно так и должно быть. И можно ли, спрашивается, дать мне работу на заводе, но так, чтобы не поставить товарищей под угрозу? Нет, нельзя. Можно ли использовать меня вне завода? Разве что в темной комнате — да. Но все же ужасно, что именно в такой момент я должен эмигрировать…»
Сердце Петра так ныло, словно в него нож воткнули. Почти с ненавистью думал он о Вене, куда он должен был теперь бежать. С боязнью думал он теперь о той обстановке, в которой ему придется там жить, чужими казались товарищи, с которыми ему предстоит работать. И с чувством горечи и зависти отрывался он от тех, кто может работать здесь.
Он не заметил, сколько прошло времени после его прощания с Секерешем до той минуты, когда в дверь постучал Тереш. Он не заметил даже, что свеча догорела и погасла.
— Что же это вы в темноте сидите, товарищ?
Петр что-то пробормотал в ответ. Тереш зажег новую свечу и бросил на диван старенький чемодан.
— Здесь вы найдете все, что вам нужно: костюм, белье, ботинки. А вот вам паспорт и деньги. Из квартиры выйдете без вещей. А вот по этой бумажке, — смотрите, не потеряйте ее, — на вокзале в камере хранения получите ваш чемодан. В нем кроме старого белья ничего не будет. И то для видимости. Нельзя же ехать без вещей. По совести говоря, я был бы счастлив, если бы вы уже испарились отсюда. Мы переживаем тяжелые дни. У Кенде, — того, что одолжил вам пальто, — у Кенде сегодня был обыск. Ничего не нашли, но его все же забрали на улицу Зрини. Вот вам ваш паспорт.
Петр взял паспорт и положил его в карман, не взглянув даже в документ. Тереш удивленно посмотрел на него, но промолчал.
— Поезд отправляется завтра утром, в десять тридцать… С Западного вокзала, — сказал он после минутной паузы. — Вот вам деньги, товарищ.
— Спасибо, — ответил Петр. — Когда же я должен ехать?
Тереш снова удивленно посмотрел на него.
— Утром, в десять тридцать, с Западного, — говорил он. — Завтра в это время вы будете уже в Вене, товарищ Ковач. Там наконец отдохнете как следует.
— Я предпочел бы работать, — нервно сказал Петр, прислонившись спиной к стенке и в упор глядя на Тереша.
Тот сидел на диване и играл со стоявшей на стуле свечой.
— В Вене работы хватит, — сказал он тихо.
— Знаю. Но меня больше тянет к венгерскому движению, — упрямо, почти враждебно ответил Петр.
Тереш с удивлением посмотрел на своего гостя.
— К венгерскому движению? — с удивлением переспросил он. — Ладно. Вам охота работать в венгерском движении? — повторил он. — Отлично! Ваше желание напомнило мне одного дорогого товарища, от которого я многому научился. Он был убит на берегу Тиссы в день падения диктатуры. Фамилия его была Немченко. Рабочий из Харькова. Он попал в плен в Венгрию еще в четырнадцатом году. Мы с ним служили в Красной армии в одной роте. Рота состояла из крестьян, и наши ребята высмеивали его за плохое венгерское произношение. Он не обращал на эти насмешки никакого внимания. Пусть их смеются, лишь бы слушали! И мы, сами того не замечая, прошли с ним целую школу. Так вот, товарищ Ковач, минуту терпения! Это относится к вам. Этот самый Немченко не раз горячо нам доказывал, что, сражаясь на берегу Тиссы с румынами, он, собственно говоря, защищает Харьков от стоящих на Волге русских белогвардейцев. Тогда нам это казалось смешным. Но я думаю, товарищ Ковач, что вы вполне согласны с товарищем Немченко, защищавшим свой родной город у Тиссы?
