Отовсюду слышались одобрительные возгласы, и лишь когда Гонда принялся критиковать Секереша, среди присутствующих стало заметно некоторое недовольство.
— Будь Секереш здесь, ты бы иначе говорил, — крикнул внезапно Бочкай.
— Да, я говорил бы не так — я сказал бы куда резче, — отрезал Гонда и невозмутимо продолжал свою речь.
— Ну, можно разве так оплевать венгерскую революцию и лавочненские жертвы! — снова, немного погодя, воскликнул Бочкай.
Гонда на минуту умолк. Настала глубокая тишина. Ольга, вдова Тимко, до тех пор неподвижно, словно не живая, стоявшая рядом с Монданом, подошла к Гонде. Ее окруженные черными кругами глаза блестели от слез.
— Венгерская революция, — снова заговорил Гонда, — не нуждается в том, чтобы ее ошибки замалчивали. Несмотря на все свои ошибки, она большая глава в мировой революции. Восстание в Лавочне мы потому так неудачно подготовили, что не решались открыто сознаться в своих ошибках. Было бы трусостью продолжать это замалчивание. Я трусом быть не хочу…
— А кто же трус? Может, я? Или лавочненские мертвецы? — Тут старик непечатно выругался. — Тебя, браток, еще мать в утробе носила, когда я уже…
— Нечего прятаться за мертвецов! — раздался голос Ольги.
Старик ушам своим не верил.
— Чего старик перебивает! — послышались со всех сторон возгласы. — Не умеет держать язык за зубами! Правды боится!
Бочкай схватился за голову. Быть этого не может! Даже крестьянские делегаты — и те против него? Он беспомощно озирался вокруг.
Гонда уверенно и спокойно продолжал свою речь.
Потом слово взял иностранный товарищ с русой бородкой и в зеленых очках. Он говорил по-немецки, а Мондан переводил его слова на украинский и на венгерский языки.
— Второй конгресс Коммунистического интернационала… Условия приема в Коминтерн… Раскол чехо-словацкой социал-демократической партии. Полевение левой… Чехословацкий индустриальный пролетариат… организовываться… учиться… организовываться… учиться… заслуга движения в Русинско… кампания против войны… Мобилизация масс… ошибки… упущения в организационной работе… двойственная позиция… колебания в решительный момент… организовываться… учиться… Ленин… Москва… путь мировой революции…
Иностранный товарищ говорил не простым языком. И как ни старался Мондан упростить его выражения, не все могли уследить за его мыслью. Тем не менее его речь всем пришлась по душе: все поняли из нее, что у партии были не только ошибки и что, несмотря на ошибки, партия все же идет вперед.
— Мировая революция…
Выборы в Центральный комитет прошли гладко.
Секретарем ЦК избрали Гонду.
Бочкай не был избран в Центральный комитет — за него было подано всего три голоса.
Центр тяжести переместился из леса на завод, из деревни в город.
— Мировая революция…
На обратном пути в Полену Гонда взял старика под руку.
— Так как же будет, товарищ? — сказал он ему.
— Да как-нибудь… Пока в графских лесах дичина не перевелась, с голоду не помрем.
— Я не о том, старик. Я о партии.
— И партия как-нибудь проживет.
— А вы? В чем будет ваша работа?
— Это — что партия мне поручит. Можете на меня положиться — жиру не нагуляю. Но вот что, раз уже. у нас о партии речь зашла… Ошибка или не ошибка то, что мы делали, — об этом я больше говорить не стану, но все же это не дело, что такие наши товарищи, как Секереш и Петр Ковач, в тюрьме гниют! Рано или поздно, а выдадут их польским палачам, как бедного Лакату. Тимко, Лаката… Мало разве и без того у нас жертв? Ошибки, ошибки… А это не будет ошибкой, если эти тоже попадут в руки палачей? А?
Гонда несколько секунд помедлил с ответом. Затем, наклонившись к старику, шепнул на ухо несколько слов.
— Да неужто? — радостно воскликнул старик — Правду говоришь?
— Понятно, правду, — спокойно сказал Гонда.
— Сегодня вечером? — ликовал Бочкай.
— Сегодня вечером.
— Слава тебе, господи!..
