Я попытался подняться… В левой ноге я ощутил неимоверную тупую боль.
«Сломана, — решил я и несколько минут неподвижно пролежал во рву. — Тысяча чертей!..»
Исчерпав все проклятия и ругательства, я заплакал от бессильной злобы. Но это продолжалось недолго. Ожесточение сменилось бесконечной усталостью. В первый и, вероятно, в последний раз в моей жизни меня охватило полное равнодушие ко всему, что будет дальше. Все казалось неважным, все было безразлично. Пускай находят здесь, пускай пристрелят, забьют насмерть, повесят — все равно.
Небо заволокло тучами. Стояла глубокая темь.
Накрапывал слабый дождик.
Я закусил губу — и встал.
— Ну, стало быть…
Я хромал, но нога не была сломана.
Каждый шаг причинял боль, но я продолжал итти.
И спустя полчаса, не более, я разыскал сторожку номер *.
— Вообразите себе, — встретил меня Бескид. — Секереш не захотел спрыгнуть! Забьют теперь его насмерть жандармы!
— За то, что я сбежал? — в ужасе воскликнул я.
— Чорта с два! Они ему не простят, что он не сбежал! Каждый из них должен был получить по тысяче крон, если сбегут оба арестанта. Теперь, понятно, ничего поделать нельзя. На станции Батью уже дожидается эшелон арестованных, направляемый из Кошицы в Лавочне, который должен был прихватить вас обоих. Если Секереша не забьют по дороге насмерть, его, все равно, повесят в Лавочне. Скот этакий… Бедный, славный Секереш…
Бескид освидетельствовал мою ногу.
— Не сломана и даже вывиха нет, — заявил он. — Но все же здоровая опухоль. День-другой вам надо провести в лежачем положении.
Железнодорожный сторож смастерил мне постель, и Бескид ловко наложил мне на ногу холодный компресс.
— Вы никак врачом раньше были?
— Нет, юристом.
Поезд, с которым Бескиду предстояло отправиться дальше, отходил на рассвете. Целую ночь напролет мы проговорили.
Настоящее имя Бескида — Дезидер Альдор. Два года он изучал право, а затем был взят в солдаты. Семнадцать месяцев простоял на итальянском фронте. При советской республике работал в VII районе будапештского совета, а затем ушел в красную армию. Был ротным командиром. Сражался с чехами, сражался с румынами. При Солноке румыны захватили его в плен. Бежав, он после пятимесячных скитаний прибыл через Югославию в Вену. Он жил в Гринцингском бараке, рубил дрова, позже продавал на улицах газеты. Из Вены партия командировала его в Словакию. Последние полгода он, по приказу партии, состоял сыщиком в городе Кошице. Две недели тому назад Гонде, с помощью Марии Рожош, удалось перевести его и еще двух таких же сыщиков из Кошицы в Берегсас.
— Рано утром еду дальше и послезавтра буду в Вене, — докончил он свою автобиографию.
Он ничего почти не мог рассказать мне о событиях, происшедших со времени моего ареста. Он не был знаком ни с резолюциями II конгресса Коминтерна, ни с какими-либо подробностями, относящимися к расколу в чехо-словацкой социал-демократической партии.
Он смущенно улыбнулся.
— У меня не хватало времени заниматься этими вопросами.
И лишь тогда на его бледном лице проступил румянец и заблестели темно-синие глаза, лишь тогда забыл он свое смущение, что так отстал от времени, когда мы заговорили о венгерской советской республике.
— Второе мая… Кошшо… Наступление против румын… Мост через Солнок…
— Сколько еще будет длиться эта проклятая эмиграция! — с горечью вырвалось у него. — Русских побили, теперь не знаешь уже, чего ждать, на что надеяться…
— Учиться нужно, товарищ. Долго и много учиться, чтобы во второй раз сделать лучше.
— Так-то оно так… Но когда, наконец, настанет этот «второй раз»? Больше года, как живем в эмиграции. Кто мог подумать, что это продлится так долго! И теперь начинается второй год, а не «второй раз»!
Я долго говорил с ним, старался разъяснить ему пути и этапы революции. Бескид напряженно слушал.
— Да, да… — кивнул он. — Но так трудно ждать, когда вспоминаешь, что однажды власть уже была у нас в руках. Что приходится испытывать, когда думаешь, что, может быть, как раз в эту минуту вздергивают на виселицу несчастного Секереша…
Когда забрезжил рассвет, мы дружески распрощались.
Распухшая нога на два дня приковала меня к кровати.
