Его почти четверо суток допрашивали в полиции. Отделался он в общем легко: при допросе никаких повреждений не получил и инвалидом не стал. Теперь он уже неделю сидел в одиночке берегсасской тюрьмы, наспех переделанной из школьного здания.
Секереш вообще плохо переносил тюремное заключение, но так трудно, как теперь, ему еще ни разу не приходилось. Он страдал головокружениями, его постоянно клонило ко сну, но когда он ложился, то спать не мог. Он непрестанно терзался голодом, но когда в обед он вливал в себя картофельную похлебку или вечером черный кофе, его начинала мучить тошнота.
Однажды он поймал себя на том, что сам с собой громко разговаривает. Он перепугался и решил потребовать врача. Но до этого дело не дошло. После недели, проведенной им в одиночке, в камеру к нему втолкнули нового узника. То был Лаката. На радостях Секереш сразу позабыл про все свои беды.
Лаката был в очень незавидном состоянии: при допросе легионеры жестоко избили его. Он оглох на одно ухо, лишился двух зубов и левая рука была на перевязи. Последнее, впрочем, являлось не следствием допроса, а памятью о боях под Лавочне.
Секереш оказался превосходной сиделкой. Он бережно раздел и уложил Лакату, а так как койки были скупо снабжены постельными принадлежностями, он из двух постелей составил одну, а сам улегся на голые доски.
Несмотря на все свое нетерпение, он первые два дня почти ничего не мог выведать от Лакаты. Тот был так плох, что даже не в силах был говорить. На третий день ему полегчало. Утром он больше часа просидел на койке, а днем встал на ноги. Опираясь на руку Секереша, он дополз до окна, чтобы поглядеть на церковную башню.
— Если бы мы во-время получили от вас подмогу, — сказал он в ответ на расспросы Секереша, — все обернулось бы совсем иначе. Пятисот человек было бы за глаза достаточно, чтобы дойти до самого Львова. Мы, конечно, совершили ошибку, понадеявшись на вас вместо того, чтобы рассчитывать только на собственные силы. Ничего не поделаешь… Мы знали, что Бекеш и Рожош…
— Надо их было арестовать! Мы же вам передали наше распоряжение! Честное Слово…
— Передали, передали!.. Что ж из того, что передали! Нам не распоряжения были нужны, а помощь… Я тоже передал вам, что нуждаюсь в помощи. На самом деле, не могу понять, о чем вы там думали… Несколько сот мужиков, кое-как вооруженных, из которых половина слушалась не меня, а Бекеша! Рожош почти открыто работал против нас…
— Если бы ты с самого начала арестовал его, он бы ни открыто, ни тайно не мог против тебя работать. Тебе недоставало решимости!
Лаката сидел на койке, а Секереш ходил взад и вперед по камере. Шесть шагов вперед, шесть назад. Теперь, когда он обрел возможность говорить, спорить — головную боль с него как рукой сняло. Но Лакате этот спор не очень-то был полезен. Ему хотелось кричать, драться, пустить в ход руки и ноги, чтобы все объяснить, но у него не хватало сил даже на то, чтобы встать, и голос его звучал слабо и надломленно.
— Это мне недоставало решимости? Мне? Выходит, это я тянул, саботировал присылку помощи? Это я проворонил решительный момент?!
— Брось ты, наконец, эту дурацкую помощь. Помощь… При чем тут помощь? Всякая помощь была бы ни к чему, если Бекеш с Рожошем могли свободно агитировать. Хватило бы у тебя решимости выступить против Бекеша, арестовать его и повесить, тогда бы ты еще мог чего-нибудь добиться.
— Легко из Мункача, из «Звезды», вешать людей! Ты, видимо, знаком с революцией только понаслышке, по книгам…
Шесть шагов вперед, шесть назад.
В своем возбуждении Секереш прибавил шагу. Теперь от одного конца камеры до другого было только пять шагов. Секереш в бешенстве пнул ногой парашу.
— Чего тут огород городить! Скажи прямо, что мы за все ответственны, во всем виноваты. Мы терпели Рожоша и Бекеша, мы навязывали их повстанцам…
— Мне тебя не переспорить, — сказал Лаката. — Но что правда, то правда. В решительную минуту вы нас бросили на произвол судьбы. Вы болтали, болтали, языки у вас подвешены исправно, а вот когда нужно было перейти от слов к делу… Эх!..
Секереш на этот раз совладал со своими нервами.
