Петр остался один.
Он почувствовал тошноту. Когда тошнота прошла, им овладел мучительный голод. Он испытывал бесконечную усталость.
Повернувшись лицом к стене, он заснул.
Волоц-мункачский поезд прибыл на станцию Свальяву в начале одиннадцатого. Колеса еще вертелись, а народ уже ломился в вагоны. Начальник станции, убедившись, что телефон не действует, стал сразу шелковым и приказал прицепить к поезду пять пустых товарных вагонов. Но даже это не помогло: у всех вагонов ступеньки, буфера и даже крыши были усеяны рабочими из Свальявы и Полены и лесорубами из графских лесов.
Между Свальявой и Мункачем расположены три лесопилки.
Этот странный поезд простоял у жаждой из них по часу, и хотя уже в Свальяве в вагонах яблоку упасть было негде, на первых двух станциях в поезд умудрились втиснуться еще две тысячи вооруженных топорами лесорубов. На последней станции рабочие живо опорожнили четыре груженных досками вагона и сразу нашли место для рабочих третьей лесопилки.
К двум часам станцию Мункач наводнили шесть тысяч человек.
— Стройся, товарищи! Стройся! По десяти в ряд!
— Не расходись! Стройся! По десяти в ряд!
— Не расходись! Товарищи, не расходись!
— Построились? Марш…
Деревня, завод и лес пришли в город.
Разъяренная толпа, в жажде крови и мести, лавиной двигалась во всю ширину, и офицеры спасались бегством.
Улица опустела — улица была свободна.
С греко-католической церкви судорожно несся набатный звон.
В мункачском комитете партии Секереш и секретарь Мондан обсуждают положение. Сидят они там с самого утра. Завтра в Мункач приезжает доктор Гольд — надо найти место, где бы ему без помехи переговорить с наиболее надежными товарищами. Нужно составить их список. Секереш полагает, что лучше собраться не в Мункаче, а в Свальяве. Туда мог бы притти и военспец, живущий в Полене. И, само собой разумеется, даже самые надежные товарищи не должны знать, с кем они говорят.
Мондан — приземистый, широкоплечий парень, русый и голубоглазый. Семь лет он служил матросом. Только что начинает он рассказывать Секерешу о том, как, перед восстанием в Каттаро, матросы собирались по ночам, как вдруг его внимание привлекает какой-то шум. Вскочив, он бросается к окну, и из груди у него вырывается крик. Секереш, заслышав шум и крики толпы, как был — без пиджака и шляпы — выбегает на улицу.
— В чем дело? Что случилось?
Сразу на четырех языках из четырехсот глоток несется ему ответ. Но только имя Петра улавливает он в этой буре криков. При виде готовой к борьбе толпы кровь приливает ему к голове. Он ни о чем больше не спрашивает и становится во главе толпы.
— К ратуше!
— К ратуше! К ратуше!
Из окон казармы машут платками русинские солдаты.
— Да здравствует диктатура пролетариата!
На балконе ратуши толпу ожидают жупан, начальник полиции и начальник гарнизона — полковник со множеством орденов.
Они отдают честь толпе.
— Я в полном вашем распоряжении, господа, — встречает жупан делегацию рабочих.
Жупан и начальник полиции наружно спокойны. Начальник гарнизона еле владеет собой. Он смертельно бледен. Дрожит от ярости или, может быть, от страха.
— Теперь два часа, — без всякого вступления начинает Тимко. — Если к пяти Петр Ковач, захваченный легионерами, не будет нам возвращен целый и невредимый, ни одному буржую не быть в Мункаче живым!
Ни жупан, ни начальник полиции понятия не имеют о похищении Ковача. Начальник гарнизона тоже ничего не знает о случившемся. Дрожащими губами заявляет он, что готов дать честное слово офицера, что впервые слышит самое имя Петра Ковача.
Жупан готов сделать все от него зависящее.
Начальник гарнизона тотчас же распорядится приготовить в казарменной кухне обед для иногородних.
Начальник полиции просит Мондана содействовать тому, чтобы на мункачских фабриках не нарушался порядок. Он немедленно самолично отправится в казармы легионеров.
У ворот ратуши ему сообщают, что все мункачские фабрики стали.
Начальник легионеров ни о каком Петре Коваче ведать не ведает.
— Даю вам честное слово офицера…
Жупан в отчаянии.
— Неслыханно!..
На площади перед ратушей раскладывают большие костры. На вертелках жарят четырех быков.
