Он — бледный, рыжеватый, веснущатый парень. Под глазами синие круги. Ему двадцать шесть лет, но на вид нельзя дать больше, двадцати.
— Что с тобой стряслось, Иосиф? — спросил Петр.
— Ничего, просто нервничаю.
— Да… О главном я еще не упомянул, — сказал Петр. — Рожош обрисовал мне положение социал-демократической партии. Многое он, конечно, приукрасил, но даже из его слов видно, что социал-демократической партии вообще, собственно, не существует.
— Уж мы ее сорганизуем! — воскликнул Секереш. — Положись только на нас — уж мы ее сорганизуем!
И он весело расхохотался.
На рассвете Петр сел в поезд, и Мункач только-только просыпался, когда он уже шагал с вокзала по улице Зрини, направляясь на Главную площадь. Номер в гостинице «Звезда» был жарко натоплен. Петр наскоро умылся и вышел поглядеть город.
Снег уже стаял, было сыро. Улицы с грязными тротуарами были почти безлюдны. Петру встретились два-три крестьянина-украинца в тяжелых шубах, несколько евреев в лапсердаках, которые таинственно между собой шушукались, да военный патруль. Лавки были отперты, но казалось, будто люди сговорились ничего в этот день не покупать — народу нигде не было видно. Тем сильнее поразило Петра необычное оживление на площади перед ратушей: кучи галдящих, жестикулирующих евреев в лапсердаках и бархатных, отороченных мехом шапках.
— Что тут случилось? — спросил Петр у одного из евреев.
— Сто двенадцать, — взволнованно прошептал тот.
— Что такое?
— Верно, верно… Последнее событие из Цюриха… Доллар — сто двенадцать, фунт — пятьсот семнадцать…
Петр повернулся, чтобы уйти, но потом передумал, пересек площадь и свернул к железнодорожной насыпи. За полотном чернели поля, местами мелькали грязновато-серые пятна талого снега.
Между полотном и шоссе, меньше чем в получасе ходьбы, на одиноком холме виднелся замок: родовой замок Ракоци.
Жупан принял Петра в десять часов. Он ждал его.
— Мы уже все-все знаем, — заявил он с довольной улыбкой.
Жупан был коренастый, белобрысый, прилично одетый, подвижной человек. На вздернутом носу лепились очки в роговой оправе. Разговаривая с Петром, он большими серовато-зелеными глазами пытливо и несколько недоверчиво ощупывал его лицо и одежду. Петру он обрадовался как старому другу, — именно так он и выразился. И даже откровенно признался, что рад не столько приходу Петра, сколько тому, что тот социал-демократ.
— Пора, давно пора… Наконец-то примемся за работу. Я говорю: «примемся», мы примемся, потому что, да будет вам ведомо, мой молодой друг, я тоже социал-демократ. Да, да, социал-демократ с прежних еще времен. Доброкачественный, довоенный товар, хе-хе-хе! Вы, стало быть, хотите устроить митинг? Хорошо, очень хорошо. В будущее воскресенье? Превосходно! До митинга у нас, значит, еще целых одиннадцать дней?.. Чудесно! Можете быть спокойны, даром времени терять не буду, нет. Заранее могу обещать, что все служащие жупанского управления — пятьдесят два человека — да, все пятьдесят два вступят, как один, в социал-демократическую рабочую партию. Железный фонд, так сказать. Как вы должны быть счастливы, дорогой товарищ! Как не позавидовать нынешнему поколению! Все-то вы получаете готовеньким. Пятьдесят два человека сразу! Господи, подумать только, сколько нам в свое время приходилось работать, чтобы завербовать пятьдесят два человека!.. Прошу вас засвидетельствовать товарищу майору мое глубочайшее уважение. Передайте ему, что я все-все решительно сам подготовлю…
На улицах было людней. Чаще встречались офицеры.
После обеда Петр, как наказал ему Секереш, никуда из номера не выходил. В три часа к нему постучались.
— Войдите.
— Товарищ Ковач?
— Я.
— Меня зовут Миклош Лаката. Вас, товарищ, верно предупреждали…
Наружность вошедшего в точности соответствовала описаниям Секереша, но Петру показалось, что он где-то уже встречал его. И чем дольше вглядывался он в него, тем сильнее становилась эта уверенность. Посетитель тоже не сводил с него изумленного взгляда. Он колебался, но все же первый узнал Петра.
— Товарищ, — взволнованно воскликнул он, — не узнаете?
