Проблема определения границ литературы не составляла трудности в XIX веке: спекулятивная эстетика, например эстетика Гегеля, давала дедуктивную дефиницию литературы «сверху», определяя ее как один из видов искусства, каковое само считалось одной из форм познания / осуществления мирового духа или закономерностей социально-исторического развития. Такой подход до сих пор влиятелен в России – большинство учебников теории литературы начинаются с главы о месте литературы среди других искусств. Однако в начале XX века был поставлен вопрос об индуктивном определении литературы, то есть не о том, чем она вся в целом отличается от прочих форм культурной деятельности, а о том, чем ее конкретный факт отличается от конкретных фактов не-литературы: «Тогда как твердое определение литературы делается все труднее, любой современник укажет вам пальцем, что такое литературный факт»[39].
Литературный факт (если считать таковым текст) требуется отделить от нелитературных языковых высказываний, как это заявлено в названии первой главы учебника Бориса Томашевского: «Речь художественная и речь практическая»[40]. Такой вопрос, как и вопрос о самоопределении науки о литературе, подразумевает не создание статичной классификации, а описание динамического процесса: литература и не-литература, по теории русских формалистов, взаимодействуют, деформируют друг друга. Оттого их так важно и так трудно различать.
В начале 1920-х годов Роман Якобсон предложил заново определить предмет поэтики:
Поэзия есть язык в его эстетической функции.
Таким образом, предметом науки о литературе является не литература, а литературность, т. е. то, что делает данное произведение литературным произведением[41].
Эта теоретическая программа позволяла переориентировать изучение литературы с экстенсивного на интенсивный путь, направить его не вширь, а вглубь. Прежняя наука о литературе (позитивистская филология рубежа XIX – XX веков) была всеядной, готовой анализировать все, что находила в текстах: идейное содержание, психологию авторов и героев, социальные положения и конфликты, отразившиеся в произведении, философские и религиозные проблемы, которые в нем сказались. Все это как будто реальные элементы произведения, но они не специфичны для его литературного качества и могут исследоваться на другом, нехудожественном материале. Скажем, классовую структуру общества XIX столетия лучше изучать не по роману Пушкина или даже Бальзака, а по статистическим данным и документам эпохи.
Наряду с переходом от экстенсивной модели к интенсивной, в предложении русских формалистов заменить литературу как предмет исследований литературностью содержалась еще одна, менее отрефлектированная предпосылка: задачей литературоведческого исследования считается изучение литературных текстов. Эта предпосылка не бесспорна, и уже через несколько лет формалисты пришли к необходимости изучать также и «литературный быт» (см. § 10). Понятие же литературности концентрирует внимание на текстах или языке, на котором они написаны: литература состоит из текстов.
§ 7. Определения литературы
Понятие литературности оказалось методологически плодотворным, в 1960-е годы оно легло в основу структуралистского подхода к изучению литературы. Однако определить литературность трудно. То, что Якобсону казалось ее очевидными определяющими признаками, при более осмотрительном описании выглядит лишь одним из возможных решений. Попытки найти общий знаменатель всех литературных текстов не дали однозначного результата, и разные теоретики стали признавать невозможность определить его непротиворечивым образом.
В начале 1970-х годов эту проблему попытался систематически рассмотреть французский ученый болгарского происхождения Цветан Тодоров[42]. Определять литературность, рассуждает он, можно по двум критериям: структурному или функциональному. При поисках структурного определения мы пытаемся выделить в текстах общность внутренней организации, а при поисках функционального определения помещаем литературу в более широкий комплекс фактов культуры и описываем ее отношения с этими фактами. В первом случае мы задаемся вопросом «как устроены литературные тексты?», во втором – «для чего они служат?».
