Тени прошлого. Воспоминания - страница 121
Этот Зборомирский был личностью весьма любопытной, очень хороший тип своего времени. Он родился в отдаленной северной губернии, отец его был священник, по рассказам, очень честный и хороший человек, весьма любимый крестьянами, но в то же время человек весьма «тенденциозный*. Где уж он набрался этого духа — Господь его ведает, но, например, он толковал со своими мужиками на тему «воздавайте кесарево кесарю» в совершенно особом роде. Он именно начинал разбирать, откуда идет золото, деньги. Сначала добывают золото. Кто? Мужик. Потом его перевозят. Кто? Мужик. Потом чеканят монету. Кто? Все тот же мужик. Отсюда Зборомир-ский-отец заключал, что деньги принадлежат мужику, а не кесарю, а потому и «воздавать» их кесарю нет основания.
Зборомирский-сын был нервный, впечатлительный, вечно вспыхивающий как порох. Рассудок у него был самый крохотный, но сердце доброе. В их местах много бедных, много мальчишек нищенствует. Маленький Зборомирский задумал помочь им. Он стащил у матери котел, там и сям набрал, конечно без спросу, всего необходимого и начал учить мальчишек гнать деготь. Действительно, они выгнали известное количество и продали… Другой раз мальчик задумал более радикальную меру, а именно — просить Императрицу, чтобы она помогла детям. Почему Императрицу, а не Государя? Он рассудил, что Императрица, как женщина, должна иметь более мягкое сердце. Написал он письмо, надписал: «Во Санкт-Петербург, Государыне Императрице» и отправил. Через несколько времени Зборомирского-отца вызвали в консисторию и задали ему жестокую головомойку. Само собой, письмо до Государыни не дошло.
«Дух отрицанья, дух сомненья», очевидно, рано охватил молодого Зборомирского. Вопрос, почему принято именно то, а не это или это, а не то, волновал его и приводил к «недозволенному» во всех видах. Мальчик, будучи уже в семинарии, задал себе вопрос: почему не едят мышей? Поймал мышь, сжарил и съел… Уж не знаю, понравилось ли ему жаркое, но отец ректор как-то узнал о пиршестве, призвал Зборомирского, прочитал ему нотацию и чуть ли не собирался исключить его из семинарии.
К окончанию курса или скоро по окончании Зборомирский уже вполне проникся убеждением, что народ эксплуатируют, что не нужно пользоваться никакими привилегиями. Он изорвал все свои бумаги, аттестаты и тому подобное, чтобы не иметь возможности ими «эксплуатировать», стал учиться ремеслам; науки забросил, так что, когда я его узнал (в 1872 году), это был уже прямо невежда; очевидно, что он и раньше ничего не знал, иначе не мог бы забыть так скоро, потому что ему было лет двадцать. Он плохо владел литературным языком, знания его состояли в самых жалких обрывочках журнальных статей и популярных книжек. Я тогда не мог внутренне признавать его «своим» и относился к нему как к рабочему.
Но Зборомирский был вполне уверен в своей интеллигентности и образованности. Он все стремился приблизиться к народу, страстно, порывисто и… нелепо. Раз, например, вздумал босиком пройти из Петровско-Разумовского в Москву. Ни один рабочий не сделает такой чепухи, потому что идти нужно верст десять по шоссе и мостовой: лошадям и то копыта оковывают. Ну разумеется, Зборомирский посдирал себе подошвы и потом долго хромал.
Несколько позднее он поступил на фабрику молотобойцем. Работа сумасшедшая для всякого, кто не отличается огромной силой, но Зборомирский упорствовал чуть ли не целую неделю и чуть не заморил себя у своей наковальни.
Вот к этому-то Зборомирскому обратился тот либеральный студент. Решено было устроить мастерскую-переплетную, на имя… Поместилась она где-то на Мещанских. Это было крохотное заведение» чуть ли не с тремя рабочими» которые едва ли чувствовали какую-нибудь разницу этой мастерской от всякой другой: до ассоциации она не дошла, вырабатывала, помнится, немного. Конечно, Зборомир-ский жил тут же, с рабочими, жил грязно и бедно, ел плохо, работал как все. Для него, а уж конечно для того студента, иногда заходившего полюбоваться созданием своим, все это было ново. Но рабочие жили как везде и всегда, разве с той разницей, что иногда слыхали какие-нибудь клочки «пропаганды». Так эта история тянулась с год, кажется. Потом стали выходить нелады между собственником, bailleur de fonds (дающий деньги на предприятие), так сказать, и Зборомирским. Из чего — Бог их знает, я и тогда не мог понять. Зборомирский жаловался, что собственник вмешивается в дело и не хочет выпустить его из рук, чтобы не потерять возможности рисоваться на собраниях «своей мастерской», а между тем своим вмешательством мешает ее развитию. Зборомирский требовал, чтобы мастерская была записана на его имя, и тогда собирался совсем выкинуть за борт собственника. Как вышло, не помню, но мастерская уничтожилась, а Зборомирский поступил в молотобойцы на какой-то завод.
