— Смотри, — тихо сказал отец.
Впереди между балаганами они увидели странное шествие.
Чем-то знакомая фигура, словно мрачный султан в паланкине, восседала на стуле, который поддерживали плечи разных размеров и форм.
После папиного крика процессия пошла вприпрыжку, а затем бросилась бегом!
— Мистер Электрико! — догадался Уилл.
Они несут его к карусели!
Процессия исчезла.
Ее заслонял балаган.
— Бежим кругом, туда! — Уилл потащил за собой отца.
Орган наигрывал что-то нежное, прелестное. Увлекая и маня Джима.
А когда принесут мистера Электрико?
Музыка заиграет наоборот, и карусель закрутится наоборот, чтобы скинуть его жесткую как крылья жука кожу, омолодить его, убрать годы!
Тут Уилл споткнулся и упал. Папа помог ему подняться.
А потом…
Впереди послышались человеческие голоса, затем раздалось что-то похожее на плач, тявканье и завыванье, точно все, кто там был, упали. Оттуда доносились стоны, кто-то задыхался, кто-то содрогался от судорожных вздохов, и потом толпа людей с сорванными голосами повторила стон вместе, хором.
— Джим! Они схватили Джима!
— Нет… — со странной интонацией прошептал Чарльз Хэлоуэй. — Может быть… Джим… или мы… схватили их…
Они подошли к последнему балагану.
Ветер бросил пыль им в лицо.
Уилл загородился рукой и зажал нос. Пыль была древней пряностью, золой кленовых листьев, оседавшей на землю. Образуясь в тени балагана, она просачивалась через брезент.
Чарльз Хэлоуэй чихнул. Странные фигуры подпрыгнули и стремительно побежали прочь, бросив что-то, что они несли.
Этим что-то был опрокинутый электрический стул с ремнями, свисавшими с деревянных подлокотников и подножек, и увенчанный металлическим колпаком, болтавшимся на подголовнике спинки.
— Но, — сказал Уилл, — где же мистер Электрико! Я думаю, что… мистер Кугер!?
— Это, должно быть, было им.
— Что, должно быть, было им?
Но ответ уже витал здесь, он оседал на дорогу и кружился, в бесовских порывах ветра… Он был сожженной пряностью, осенним пеплом, который осыпал их, когда они повернули за балаган.
Убить или исцелить, подумал Чарльз Хэлоуэй. Он представил людей карнавала, поспешно бегущих несколько секунд тому назад, ковыляющих по затоптанной траве с пыльным мешком, набитым грудой старых костей, привязанным к стулу; возможно, это была попытка поддержать и сохранить жизнь, тогда как в действительности все это было не чем иным, как погребальным костром и никакой ветер не мог уже раздуть огонь в умерших и остывших углях. Однако они, должно быть, пытались. Сколько раз за последние сутки они уже совершали такие панические попытки, пытаясь остановить процесс распада, потому что пустячный толчок, слабейший вздох угрожали растрясти старого древнего Кугера в мякину, в пыль, в прах? Лучше всего было оставить его так как есть — пусть бы сидел в электрическом тепле своего стула, — и выставлять его в вечно продолжающемся представлении, и со временем попытаться снова вернуть ему прежний облик, однако обстоятельства изменились, и именно сейчас, когда огни погасли и стадо зрителей скрылось в темноте, надо было сделать это; это было нужно им всем — людям карнавала, напуганным единственной улыбкой, вырезанной на пуле, всем им был необходим Кугер такой, каким он был до его страшного преображения — высоким, сильным, рыжеволосым. Но каких-то десять, двадцать секунд назад разлезлись последние остатки клея, связывавшего его, упал последний болт, скреплявший его жизнь, и безжизненная мумия, обратившись в клубы дыма и ноябрьские листья, была развеяна по ветру. Мистер Кугер был перемолот, развеян в лугах, словно шелуха кофейных бобов.
— О нет, нет, нет, нет, нет… — шептал кто-то.
Чарльз Хэлоуэй коснулся руки Уилла.
Уилл перестал кричать свое «нет, нет, нет». В эти последние несколько секунд он так же, как и отец, думал о мертвеце, которого несли, и о костяной муке, в которую тот обратился, чтобы удобрить соседние холмы…
Теперь оставался только пустой стул и частички слюды, осевшие на ремнях светящимися чешуйками. — Уроды, тащившие эту причудливую груду старья, улепетывали под покровом темноты.
Мы заставили их убежать, думал Уилл, но что же заставило их бросить это!
