Часы тикали.
Девять. Девять тридцать. Десять.
Дверная ручка внизу тихонько щелкнула, наверное, это папа открыл дверь.
Папа! — думал Уилл, войди! Мы должны поговорить! Но папа лишь тяжело вздыхал в холле.
Он не войдет, подумал Уилл. Ходит где-то рядом, рассуждает вокруг да около, а самое главное остается в стороне, вот как получается. Но просто войти, посидеть, выслушать? Никогда этого не делал, да и сделает ли когда-нибудь?
— Уилл…
Уилл встрепенулся.
— Уилл… — сказал папа, обращаясь в пустоту, — будь осторожен.
— Осторожен? — воскликнула мать из другого конца холла. — Это все, что ты собираешься сказать?
— Что же еще? — Отец уже спускался по ступенькам крыльца. — Он прыгает. Я ползаю. Как можно равнять нас? Он слишком молод; я слишком стар. О Господи, иногда я хочу, чтобы мы никогда…
Дверь захлопнулась. Отец уже шел по улице.
Уиллу захотелось рвануть вверх раму, распахнуть окно, позвать отца. Он показался ему вдруг таким маленьким в ночной тьме. Не беспокойся обо мне, папа, думал Уилл, лучше сам останься дома! Это небезопасно, уходить сейчас! Не ходи никуда!
Но он не закричал. Когда он наконец тихо поднял окно, улица была пуста, и он уже знал, что через какое-то время в библиотеке на другом конце города зажжется свет. Когда реки выходили из берегов, когда с неба падал огонь, каким замечательным местом была библиотека с ее тихими залами, с ее книгами. Какое счастье было знать, что никто тебя здесь не разыщет. Да и кто может отыскать, если ты уже в Танганьике, в Каире 1812 года, во Флоренции 1492!?
«Осторожен»…
Что папа имел в виду? Уловил ли он тот страх, слышал ли эту перевернутую музыку, бродил ли между шатров и балаганов? Нет. Едва ли.
Уилл бросил мраморный шарик чуть повыше окна Джима.
Удар. Молчание.
Он представил, как Джим сидит один в темноте, и его фосфоресцирующее дыхание пульсирует около него.
Удар. Опять молчание.
Это было непохоже на Джима. Обычно рама сразу поднималась, высовывалась голова, готовая крикнуть, свистнуть особым посвистом, хихикнуть или состроить рожу.
— Джим, я ведь знаю, что ты там!
Удар.
Молчание.
Папа ушел в город. Мисс Фоли с… ты знаешь, с кем! — думал он. Черт побери… Джим, надо что-то предпринять! Сегодня ночью!
Он бросил последний мраморный шарик.
…удар…
Шарик отскочил в густую траву.
Джим не подошел к окну.
Сегодня ночью, думал Уилл. Он крепко сжал кулаки. Затем, продрогший, совсем окоченевший, упал в холодную постель.
21
На аллее позади дома лежал огромный, сколоченный из сосновых досок настил. Он был там всегда, сколько Уилл помнил себя. К тому времени, как он был сколочен, цивилизация успела походя изобрести скучные, тяжелые, неупругие асфальтовые тротуары. Дедушка Уилла, человек крутого нрава и буйных порывов, который ничего не мог делать без шума и гама, наперекор всему решил во что бы то ни стало сохранить деревянные тротуары; с дюжиной подручных он перенес в аллею добрые сорок футов старого настила, где тот и пролежал долгие годы как останки некого неведомого чудовища, иссушенный солнцем и обильно политый дождями.
Городские часы пробили десять.
Лежа в постели, Уилл вдруг понял, что размышляет о грандиозном дедушкином подарке, преподнесенном из другого времени. Он ждал, не раздастся ли голос деревянного тротуара. На каком языке он разговаривает? Впрочем, не все ли равно…
Мальчишки обычно не могут просто подойти к дому и позвонить, если нужно вызвать друзей. Они предпочитают швырнуть в забор комком земли, или забросить горсть желудей на крышу, или писать таинственные записки, вылетающие из воздушных змеев, крутящихся возле самых чердачных окон.
Так же было с Джимом и Уиллом.
Поздними ночами, если они собирались сыграть в чехарду на кладбищенских надгробиях или закинуть дохлую кошку в дымоход соседей, один или другой выстукивали чечетку на этом старом музыкальном тротуаре, как на ксилофоне.
С годами они находили все новые звучания, поднимая вверх край тротуара А и закрепляя его, или опуская край Б, пока не получалось то, что нужно, и два виртуоза могли исполнять на нем любые мелодии.
По мелодии, которая выстукивалась на деревянном настиле, вы могли безошибочно судить о рискованности ночного предприятия. Если Уилл слышал, как Джим с трудом отбивал на семи или восьми нотах «Вниз по реке Лебединой», он выбирался на улицу, зная, что лунная дорожка уже пролегла через протоку, ведущую к речным пещерам. Если Джим слышал чечетку Уилла, который как ошпаренный выбивал на досках мелодию, отдаленно похожую на «Марш через Джорджию», это значило, что сливы, персики или яблоки в садах уже поспели, и пора отправляться за добычей.
