— Скучно! Скучно! Скучно! — взрывалась наконец Нилима. — Боже мой, зачем ты всякий раз произносишь эти длинные речи? Бхаргав тоже ведь пишет картины. А погляди на него — сидит себе тихохонько-смирнехонько, как куколка!
И Бхаргав, снова до ушей заливаясь краской, смущенно улыбался своей нежной и мягкой улыбкой.
— Ди́ди[31], ну зачем вы так? Всегда вы смеетесь над несчастным Бхаргавом! — вступалась за юношу Шукла, и тогда глаза его, прежде стыдливо опущенные долу, вдруг благодарно обращались на спасительницу, и, облизнув пересохшие от волнения губы, он улыбался еще нежней.
— «Несчастный» Бхаргав! Скажешь тоже! — возражала Нилима. — Отчего это он несчастный?
А Шивамохан между тем устало откидывался на спинку кресла, словно давая тем понять, что разговор перешел теперь в неинтересную для него сферу. Но едва улучалась минута, он снова кидался в бой.
— Вот вам пример, — горячо говорил он. — Перед художником и водоносом стоит один и тот же кувшин. Одна и та же связка воздушных шариков перед художником и продавцом их. Одно и то же дерево перед художником и садовником. Но ведь художник видит эти вещи не так, как все другие люди. Почему? Да потому, что у других людей нет душевной связи с предметами, которые находятся перед их глазами. И чаще всего эти предметы для них — всего лишь объект изнурительного труда. Когда же кувшин, шарики, дерево изображает на своих картинах художник, то, кроме воссоздания присущих им форм и красок, он воспроизводит на холсте еще кое-что, и это «кое-что» есть его личность, его душа.
Дживан Бхаргав, наморщив лоб, подолгу внимал своему противнику, но иногда не выдерживал и вступал в спор.
— Прости, я не понимаю, — тихо, словно оправдываясь, говорил он, — если искусство, как ты утверждаешь, есть отражение действительности, то как может выразиться в нем душа художника? Действительность есть действительность и в своем первородном, истинном виде выглядит, в сравнении с искусством, бесконечно живее! Никакое изображенное на холсте дерево не может оказаться столь же реальным, живым, как настоящее дерево с трепещущей на ветру листвой. Если же говорить о душе, о внутреннем существе художника, то оно может выразиться единственно в абстрактных формах, которые поневоле не могут прямо отражать действительность и в которых материальные признаки предметов передаются лишь в виде ощущений художника — ощущений в душе, но не вне ее пределов. Для того-то художник и предпринимает эксперимент, чтобы попытаться придать своему внутреннему абстрактному ощущению внешнюю форму. В сущности, это не эксперимент в области линий и красок, а попытка передать в гармонически уравновешенных формах искусства ту скрытую в натуре истину, которая гораздо глубже и совершенней наших непосредственных ощущений…
— В конце концов, прекратите вы или нет? — возмущалась Нилима. — Закажите лучше для меня чашку горячего кофе.
— Оставим в стороне эти разговоры об абстракции, — перебивал Бхаргава Шивамохан. — А вот если продолжить твои доводы, то можно сказать, что и все реалистическое искусство художнику следует хранить в самом себе, в форме ощущений — что за нужда придавать им внешнее выражение? Нет, нет, никакие вещественные формы не помогут вам выявить абстрактные ваши ощущения во всей их полноте, да и вообще нелепо предполагать, будто абстракции можно придать конкретные формы. А коль уж внутри вас существуют некие абстрактные ощущения — оставьте их для себя, закройте глаза и наслаждайтесь ими сколько вашей душе угодно! Разговор у нас шел о другом — являются ли эти сознательно предпринимаемые эксперименты непременной основой искусства, или они должны рождаться сами собой, помимо желания, помимо мысли, согласно лишь душевной потребности художника? Сознательны эти опыты или подсознательны? Я утверждаю, что для искусства имеет смысл лишь тот эксперимент, необходимость в котором возникает непроизвольно в нашем подсознании. А правда — она должна жить в душе художника! И мне нет ни малейшей нужды уточнять, в каком именно стиле воплотятся мои ощущения. Не искусство проявляется в формах, а сами формы проявляются в искусстве…
