От этого покровительственного похлопывания по плечу Бхаргав ужасно смущался, лицо его заливалось девическим румянцем, он начинал беспокойно ерзать на стуле, растерянно разглядывать свои топкие пальцы и, наконец, робко опускал взгляд.
— А я и не называю себя художником, — тихо говорил он. — Я просто экспериментирую в живописи.
И его щеки пунцовели пуще прежнего. Это были чуть не единственные слова, какие только и можно было услышать от него. Обычно же в общей беседе он не участвовал, а молча сидел на своем стуле, уперев подбородок в сложенные ладони и облокотившись на стол, и глядел либо на стену перед собой, либо на Шуклу. Изредка он тихонько что-то говорил ей. Но Шукла отвечала ему намеренно громко, чтобы слышали все. Завсегдатаи кафе давно уже поговаривали, что рано или поздно эти молодые люди непременно поженятся. Здесь девушки бывали не часто, и, естественно, они привлекали к себе общее внимание, но лишь одна Шукла была окружена каким-то особым ореолом. Я знал людей, которые для того только и поддерживали знакомство с Харбансом, чтобы иметь право, входя в кафе, обратиться к Нилиме и Шукле с дружеским «хелло», а при случае перекинуться с ними хотя бы ничего не значащими фразами. Трудно сказать, догадывались ли о том сестры, но когда порой я оказывался за чужим столиком, там чаще всего шла речь именно о них. Вообще надо заметить, что в то время семья Харбанса и все ее окружение были для завсегдатаев нашего кафе своеобразным магнитом. О моих новых знакомых они спорили с таким увлечением и так старались следить за мельчайшими событиями их частной жизни, словно те занимали в обществе какое-то особое положение. Но, вероятнее всего, причиной тому была одна Шукла.
— Ты ведь слышал, Шукла и Дживан Бхаргав должны пожениться, — сказал мне однажды толстяк Бхадрасен. — Но, по-моему, он ей не пара, ему вообще не надо жениться.
— Почему же? — заинтересовался я.
— Помилуй, это же сразу ясно, достаточно взглянуть на него.
— Ничего не вижу, человек как человек. Тебя смущает, что он одет не по-европейски?
— При чем тут его шальвары? Это игра на публику, и ничего больше. А вообще-то он далеко пойдет.
— Тебя не поймешь: то ты говоришь, что он совсем никуда не годится, то вдруг — «далеко пойдет».
— Ну и что же? В обоих случаях я окажусь прав, вот увидишь.
— Но тебе-то что за дело? Пусть об этом думают близкие им люди.
— Ну, братец, кому же здесь нет до этого дела? Да ведь и ты сам только голову мне морочишь…
Впрочем, разговаривать с посторонними людьми мне приходилось редко. Обычно с первой же минуты я присоединялся к компаний Харбанса и не покидал ее до конца. Больше всего меня занимала личность Шивамохана, я подолгу с интересом и даже с восхищением слушал его речи. Художник был невысок ростом, худощав, застенчив. Но стоило кому-то заговорить об искусстве, особенно о живописи, как он сейчас же преображался. Глаза его загорались живым блеском, а сложенные вместе большие и указательные пальцы рук так и летали в воздухе, как бы заполняя его зримыми красками, отчего казалось, что все, о чем говорил Шивамохан, воплощалось не в словах его, а в движущихся живописных картинах.
— Не могу понять, — пылко возражал он Дживану Бхаргаву, — как можно говорить об эксперименте ради самого эксперимента? Ведь если эксперимент не рождается из глубочайшей потребности нашей души, он никому не интересен. Там же, где эта душевная потребность присутствует, не возникает необходимости в экспериментах. Там форма отливается сама собой, соответственно вашей потребности выразить себя. Эксперимент ради эксперимента? Чем же тогда художник отличается от дизайнера, изобретающего новые формы лестниц? Если же экспериментом вы называете попытку найти какие-то неслыханные сочетания красок и переплетения линий, то тем более я не вижу в том никакого смысла. Ведь чаще всего эта оригинальность есть просто-напросто результат непроизвольных, случайных ваших усилий, а вам кажется, что вы добились этого сознательно, и вы уже кричите, что совершили что-то необыкновенное, чуть ли не открытие!.. Нет уж, простите, истинно лишь то искусство, которое рождается в душе художника и в котором живет душа художника, оно призвано выявить отношения этой души с действительностью. Где нет этих отношений, где мы не слышим биения человеческого сердца, там искусство, каким бы заманчивым оно ни казалось внешне, совершенно бессодержательно — это, извините, либо шарлатанство, либо развлечение для скучающей публики…
