— Ну все-таки, хоть немного повеселился, а?
— Какое еще веселье? Будто там все веселятся! Люди придут, пройдутся немного и уйдут.
— А мы только разок там и побывали. Ох и ярмарка была знатная! Народищу уйма, толчея, давка — всего не расскажешь!
Но в моем сознании проплывали картины Дровяного рынка, в ушах звучала гнусная брань пахалвана, а в висках все еще бурно пульсировала кровь. С откровенной досадой и злостью я взглянул на тхакураин и сказал:
— Ну, вот что, бхабхи, теперь мне лучше всего заснуть. Ужасно хочу спать.
— Так и спи себе, только смотри — этот ужин все равно за тобой, утром тебе разогрею, — предупредила тхакураин и, забрав фонарь, ушла в свою комнату.
Когда свет погас и дверь затворилась, я натянул на себя одеяло и повернулся на бок. Но, как ни старался, заснуть не мог. Когда же наконец усталость взяла свое и меня сморило, то и во сне я шел через Дровяной рынок. Из дверных проемов, забранных решетками и железными прутьями, выглядывали какие-то незнакомые, странные лица. Снова и снова прямо передо мной вырастала пошатывающаяся фигура пахалвана. Снова и снова я поспешно совал руку в карман за деньгами, и мне чудилось, что карман прохудился и мои четыре аны исчезли. Снова и снова пахалван сыпал мне вслед свою грязную брань, и к голове толчками, переполняя жилы, приливала жаркая кровь.
Утром у меня началась лихорадка…
В нашем переулке порой неожиданно разливалось такое едкое зловоние, что по утрам нечем было дышать. Покоя тоже не было. Правда, у самой тхакураин была лишь одна дочка, но это ничего не меняло — с самого утра к дверям квартиры сходилась целая ватага соседских ребятишек, которые то и дело затевали возню и потасовки. С рассветом на углу переулка образовывалось нечто вроде рыбного и овощного рынка. Вокруг лотков с товарами собиралась разношерстная толпа покупателей из прилежащих улочек, они принимались неистово торговаться и время от времени подымали вовсе невыносимый гвалт — тогда казалось, что мы живем не в доме, а прямо под открытым небом. Впрочем, я подозревал, что некоторые женщины лишь затем и приходили сюда, чтобы посудачить да побраниться. Вверху и внизу — во всех этажах — ныли и плакали дети; пришедшие за водой девушки без конца скрипели рукоятью водокачки, а три неразлучные подруги — тхакураин, мать Гопала и невестка Раджу — шумно раздували огонь в своих очагах, попутно ведя бесцеремонно громкие дебаты на злобу дня. Поглядывая в переулок, тхакураин по заведенной привычке творила свою собственную «Рама́яну»[28]:
— Ты погляди-ка, мать Гопала, погляди! Опять сам Хануман-джи пожаловал. Ишь ты, ишь ты, как себе полотенце на голову лихо навертел — прямо герой, вот только что, сию минуту всю Ланку завоевал и пожег!.. Ну вот, за Хануманом и наш Ангада плешивый притащился. Каждый божий день возле лотка этой шлюхи околачивается. Тоже мне покупатель, возьмет одну редьку за пайсу, а потом битый час хаханьки с ней разводит. Подлец лысый, ни капли стыда перед добрыми людьми.
— Что ты уж так на него взъелась? — отвечала собеседница. — Чем он тебе насолил? А если у бедняги только и есть удовольствия? И то сказать — ни матери, ни жены в доме! Что же еще ему делать, быку без привязи, как не совать морду в чужие лотки?
— Вот-вот, ты всегда берешь его сторону, — с обидой говорила тхакураин. — Не иначе как и у тебя самой рыльце в пуху!
— Нет уж, это ты без памяти рада поговорить о нем! А у меня так сразу рыльце в пуху? — смеялась мать Гопала. — Ну, ну, не дуйся! Вон посмотри лучше — и Джатаю ковыляет следом за Сурпнакхой.
— Ах и сукин сын, ни минуты бабе покою не даст. И нашел ведь красавицу!
— Оно и выходит, что в самом деле красавица! А то стали бы за ней зря увиваться эти дьяволы, Кхар и Душан. Ох и баба бедовая, скоро пятый десяток разменяет, а плывет ровно пава, гляди-ка, а? Ишь, пузо тугое, что твой барабан. Это только мы с тобой — едва за тридцать, а уже в старухи глядим.
— Ну тебе-то грех жаловаться, — возражала тхакураин, подогреваемая каким-то внутренним зудом. — И мельница у тебя нехудо мелет, и амбар знай себе полнится.
— Сама бы молчала! — с притворной досадой осаживала ее мать Гопала. — На себя оборотись — сейчас вроде и старуха, а через минуту чистая куколка. Даром что дочка чуть не с тебя ростом, а глаза себе сурьмой подвести не забываешь.
