Он никогда не забудет их с Шандером возвращение в Высокий Замок. Растерянное лицо обычно такого невозмутимого Лукиана, пустые глаза Герики, отчаянные крики Преданного, с большим трудом водворенного в зверинец, затоптанные и переломанные кусты роз у Полуденных ворот… Беспощадная память, как песок воду, вбирала в себя то, что должно было превратиться в неизбывную, постоянную пытку. В боль, которую придется тащить на горбу и скрывать до конца своих дней, Проклятый ведает, сколько их, этих дней, еще осталось…
Рене положил руку на черную цепь, сам не зная, кого призывает в свидетели своей клятвы. На принцессу Таяны Анну-Илану эландец не смотрел, он о ней просто забыл, забыл сразу же, как увидел, что девушку провели на причитающееся ей отныне место. Какая-то часть сознания эландца заставляла его делать все, что нужно, тем более что Марко, сразу став очень старым, просто не понимал, о чем его спрашивают. Всем занимались они с Шани. Гардани держался молодцом, но темные круги вокруг запавших глаз говорили больше слез и заломленных рук. Счастье еще, что жила на Лисьей улице маленькая колдунья, а у колонны в голос рыдала, не слыша лезущей в уши лжи, Белка. Шандер был из тех, кто живет ради других; останься он совсем один…
Сзади что-то глухо ударилось об пол, раздался приглушенный шум — кому-то стало плохо. Раньше в храмах сидели, но святая Циала сочла, что в Доме Триединого должно стоять. С тех пор, особенно в жару, из храмов постоянно кого-нибудь выносили. Вот и теперь… Рене непроизвольно пожал плечами: вряд ли Триединый столь мелочен, чтобы заставлять больных людей часами простаивать в духоте. Он, Счастливчик Рене, хвала Великим Братьям, здоров, но даже ему тяжеловато выдержать службу от и до. Стефан, кстати, вряд ли согласился бы с тем, что из-за него мучаются люди. Главное же, чего хотел племянник, это защитить Герику и спасти Таяну, и Рене дал слово, нет, не Триединому и не покойному принцу — вопреки тому, что говорили клирики, эландец был убежден, что умирают раз и навсегда. Он дал слово самому себе. Отныне Таяна и Герика — его забота и его долг.
4
«…ибо пришли мы из праха и в прах возвращаемся. И юдоль земная — лишь пристанище временное, и всем предначертано покинуть ее. И нет греха тяжеле, нежели скорбеть по ушедшим, ибо все случается по воле Творца — и рождение, и смерть…» — слова звучат громко, невыносимо громко.
Черный доломан Шандера теперь оторочен лиловым. Так повелось исстари. Цвет таянской сирени, цвет нежных весенних цветов был и цветом королевского траура. Толстый епископ с умело скорбным выражением вел вперед похоронную службу, но Гардани на клирика не смотрел. Настороженный взгляд графа шарил по храму — прийти проститься с наследником был вправе любой житель королевства, а в королевстве в последнее время развелось слишком много убийц. Шандер уговорил Рене надеть под колет легкую кольчугу, хоть герцог и сказал, что сейчас его вряд ли будут убивать. Граф не обольщался — Аррой согласился лишь из нежелания спорить. Конечно, кольчугу по нынешним временам вряд ли можно считать надежной защитой, но это все же лучше, чем ничего. Тем более что король так и не дал разрешения покончить с Михаем.
Пока сердце тарскийца бьется, в Высоком Замке никто не может чувствовать себя в безопасности — уж в этом-то Шани был уверен. Но Марко, казалось совсем утративший волю к жизни, с неожиданной твердостью запретил даже приближаться к Речной башне, служившей тарскийскому господарю то ли тюрьмой, то ли лазаретом. Ни Ланка, ни Лукиан, бурно поддержавшие капитана «Серебряных», не смогли переубедить короля. Может быть, он прислушается к словам Рене? После службы эландец будет говорить с Марко. А если откажут и ему, то «Серебряным» придется беречь Марко, Илану, Герику и особенно Рене в десять глаз. Хотя худшее уже случилось…
К вечеру Стефана и Зенона снесут в нижний храм, где и оставят до дня зимнего солнцеворота, ибо лишь в этот день земные оболочки таянских Волингов предают сначала огню, а затем — земле. Почти полгода Стефко будет лежать в своем доме, а затем… Затем Истинные похороны, и высокий курган на берегу Рысьвы, который потом увенчает церковь. Так надо. Хотя кому? Стефану? Триединому, позволившему его убить? Или же тем, кто остался?
