Она заплакала, все ее лицо стало мокрым от слез, его охватило странное чувство, и вдруг словно порывом ветра их подняло и забросило на другой конец времени.
~~
* * *
~~
Потом они шли обратно через сад, держась за руки, словно дети. Льняное платье Катины было сильно измято и в пятнах соленой воды, Ломакс вздохнул и нежно поцеловал ее в щеку.
– Тебе надо бы переодеться перед ужином. Не стоит огорчать Ван Хорна в его годы.
Они прошли через комнату и задержались у начала лестницы.
– Думаю, мне надо принять душ, – сказала она. – Встретимся через полчаса.
Он согласно кивнул.
– Я буду на террасе с Ван Хорном.
Она быстро поцеловала его и ушла, а он все стоял, охваченный какой-то грустью и все еще чувствуя ее аромат.
На какое-то время ему удалось уйти от мира ненависти и насилия и погрузиться совсем в другие чувства. Но то, что он только что испытал там, на пляже, являлось совсем короткой прелюдией к тому счастью, которое он получит, если только ему удастся разрешить эту семнадцатилетнюю тайну. А он уже начал сомневаться, что это вообще возможно.
~~
* * *
~~
Ван Хорн сидел на террасе во все том же кресле, курил сигарету и смотрел на море в бинокль ночного видения.
– А, вот и вы, – протянул он. – Довольны прогулкой?
– Я был внизу, на пляже, – ответил Ломакс. – Очень хороший у вас катер.
Ван Хорн кивнул:
– Очень удобно. То есть я могу попасть на Крит в любой момент, когда мне заблагорассудится. А то почтовый катер ходит сюда только раз в неделю.
– Мне это слишком хорошо известно, – подтвердил Ломакс.
Он перегнулся через перила и посмотрел вдаль, на темнеющее море.
– А зачем вы вернулись сюда, Ломакс? Почему именно сейчас, после всех этих лет? – мягко спросил Ван Хорн.
Ломакс пожал плечами.
– Мне казалось, что все изменилось, это так просто.
– Но ничего не изменилось.
Чувствуя, что он прав, Ломакс, нахмурившись, все же старался разобраться в своих мыслях. Через несколько минут он произнес:
– Может, я где-то неправильно поступил.
– Вы же хотели быть писателем, не так ли?
Ломакс кивнул.
– О, я все-таки им стал. Не великим романистом, как представлял себе, или чем-то в этом роде, но я кое-чего добился в киноделе.
– Научиться отыскивать компромисс – это одна из самых трудных вещей в жизни.
Ломакс в ответ грубовато рассмеялся.
– Мне временами кажется, что жизнь сама делает компромиссы. Я достиг такого положения, когда каждое утро постоянно ощущаю привкус ушедшего дня. Я думал, что если снова попаду на Эгеи, у меня будет время подумать и я смогу понять, что сделал не так, и начать все снова.
Ван Хорн вздохнул.
– Не значит ли это, что все мы что-то хотим сделать и никогда не можем. Мы никогда не совершаем одну и ту же ошибку дважды, но творим кучу новых. – Он грустно улыбнулся. – Есть такая греческая пословица: «На каждую радость Бог дает две печали». Мы должны принимать жизнь такой, какой она есть, Ломакс, и в работе исходить из этого.
Ломакс отрицательно покачал головой:
– Ну, это слишком фаталистично, на мой взгляд. Человек должен иметь волю и бороться, когда ему становится трудно.
– Я полагаю, что и в этом случае вы хотите поступить так же?
Ломакс кивнул.
– Я полностью убежден, что несу некоторую моральную ответственность за то, что здесь произошло, но я не хотел причинить вред этим людям. И не понимаю, почему должен нести крест за кого-то другого.
– Но с чего вы начнете? Вы даже не знаете, что ищете.
– В действительности это просто, – возразил Ломакс. – Я буду искать такого члена нашей группы, чья судьба отличается от других. Того, кто явно выиграл от своего предательства.
– Из-за слабости или страха, вы это имеете в виду? – Ван Хорн покачал головой. – У вас ничего не получится, Ломакс. Каждый член группы пострадал так или иначе. Некоторые погибли, другие смотрели на эту войну из концлагеря Фончи, и все вместе мы были раздавлены в этом аду. Ни один не получил какой-либо поблажки, я уверяю вас.
– Кроме Алексиаса, – заметил Ломакс.
– Кажется, я уже говорил вам, что они отправили его в штаб гестапо в Афинах для особой обработки.
– Но зачем отправили? Они же прекрасно знали, что он работал со мной и с силами национального освобождения на Крите и едва ли мог сказать им что-то такое об общих планах, что им было бы неизвестно. Они имели полное право в соответствии с Женевской конвенцией расстрелять его как шпиона, но они этого все-таки не сделали.
