– Скажем так, это не совпадает с вашим образом.
– И вы считаете, что это – достаточная причина?
– Помните, я профессиональный писатель. Мое дело – знать людей.
Ломакс тоже сел за стол.
– Расскажите, что произошло, когда они вас арестовали.
– Слишком официальный молодой офицер приехал и обыскал весь дом, не давая мне никаких объяснений. Вот тогда и разбили амфору. А потом они отвезли меня в штаб к Штайнеру. Он сказал, что у него есть информация о том, что я представлял убежище вам и Бойду. Естественно, я ответил ему, что не понимаю, о чем он говорит.
– А когда возникло первое предположение о том, что это я передал немцам информацию?
– Впервые я услышал об этом месяц спустя от одного из охранников в городской тюрьме.
– Значит, они не отправили вас на Фончи сразу же?
– Меня держали здесь три месяца и только потом перевели туда. Большинство из наших были уже там.
– Включая Алексиаса?
– Нет, он никогда не был в концлагере Фончи. Они сразу послали его в тюрьму гестапо в Афинах. Думаю, они полагали, что со временем смогут выжать из него все, что им надо. Они знали, что он работал на национально-освободительный фронт на Крите.
– Но почему же они держали вас здесь, в городской тюрьме, когда других давно уже отправили?
– Благодаря Штайнеру. Он знал, что у меня не очень хорошее здоровье, и гарнизонный врач подтвердил, что я выдержу в Фончи не более трех месяцев. Мне кажется, он делал для меня все, что было в его силах.
– А почему он это делал? – резко спросил Ломакс.
– Я нравился ему, вот и все, – пожал плечами Ван Хорн. – Мы каждую неделю играли в шахматы, если помните. Когда мне было нужно, он доставал редкие медицинские препараты, что спасло немало жизней. Он был хладнокровным, даже жестоким, но все же неплохим человеком.
– Тогда почему же он так изменился, когда прошли эти три месяца?
– Все было не так. Как-то утром он поехал на военном катере на Крит на военное совещание. И так же, как и о вас, о нем больше никто никогда не слышал. Его преемник отправил меня в Фончи, как только принял дела. И я был там до тех пор, пока немцы не капитулировали в Греции.
– А как же гарнизонный врач, который говорил, что вы и трех месяцев не выдержите в концлагере, он что был не прав? – спросил Ломакс.
В его словах прозвучал явный вызов, что лег между ним и Ван Хорном, как лезвие меча. Нарушив молчание, Ван Хорн спокойно сказал:
– У вас появляются некоторые сомнения в правдивости моей истории. Может быть, мне удастся убедить вас чем-то более конкретным, чем слова.
Встав, он расстегнул свою кремовую льняную пляжную рубашку и повернулся спиной. От плеч до поясницы вся спина была покрыта шрамами, которые, пересекаясь, образовывали уродливую паутину. И они могли появиться только по одной-единственной причине.
Он снова надел рубашку.
– Не очень приятно, верно? Пятьдесят ударов за то, что ударил охранника, и это еще не сравнимо с тем, что они делали с другими людьми.
– И вы пережили это? – медленно спросил Ломакс.
Ван Хорн начал застегивать рубашку.
– Я опустился на самое дно, Ломакс. Это была полная деградация. Это странная вещь, но когда вы опускаетесь так низко, у вас появляется такая ненависть к людям, загнавшим вас сюда, что вы обретаете новые силы. Я поклялся, что выживу, чтобы выйти из ворот этого ада. Меня оттуда пришлось выносить, но по крайней мере я остался жив.
Ломакс прошел к перилам, и перед его мысленным взором вставали шрамы, пересекавшие спину Ван Хорна, он думал о тех, кто умер, и о Катине и ее душевных муках.
Мгновение спустя Ван Хорн, подойдя к нему, мягко сказал:
– Боюсь, вам придется поискать вашего предателя в другом месте.
– А вы посоветуете мне что-нибудь?
Ван Хорн отрицательно качнул головой и вздохнул:
– Даже если бы я знал, то не уверен, что сказал бы вам.
Ломакс долгим взглядом пристально посмотрел ему в открытое лицо, в его голубые глаза, полные сострадания, а потом круто повернулся и ушел в дом.
