После войны, студенткой, она приехала в этот городок. Нашла дом, где жили когда-то семьи пограничников. Городок был тот же. В садах дозревала шелковица. Пахло копченой ставридой и горячей золой.
Она искала море. Но того, прежнего моря она не нашла. Было какое-то новое море, прекрасное по-своему, но другое.
Оно напоминало о детстве, которое кончилось. Об отце, не вернувшемся с войны.
Но то, прежнее море жило в ней как воспоминание о счастье. «Вот возьму Юрку и повезу его к морю, – думала она. – Кто знает, как сложится жизнь. Пусть в его сердце живет море, как живет оно в моем».
С осени Юрка пойдет в школу. Она уже купила ему школьную форму. И теперь, когда он был еще в детском саду и проводил на даче свое последнее дошкольное лето, она каждый день открывала шкаф и подолгу, словно с удивлением, разглядывала серые форменные брюки и рубашку с подшитым белым воротничком.
Она чувствовала себя виноватой. В последнее время она мало думала о сыне. Она оправдывалась тем, что принимала экзамены. Но знала, что это не так. Глядя на Юрку, она думала: он не видел моего сына. Только на фотографии, и то на старой. Интересно, как бы они понравились друг другу. Юрка любит новых людей. Особенно мужчин. Они не лезут целоваться и не заставляют читать стихи. С ними можно поговорить о войне и о полетах в космос, куда Юрка собирался слетать в ближайшее время.
Она вспомнила, как Стах разглядывал фотографию, держа ее в своих чуть дрожащих пальцах. И как вернул со словами: «Не похож на тебя».
Это было все, что он сказал. И прозвучало так: «Он не похож на тебя и поэтому не может меня интересовать». И она немного обиделась в душе. Теперь она думала: а если бы у него был сын? Разве я не искала бы в нем его черты?..
Они поужинали на кухне, служившей одновременно столовой. Тамара многое в обстановке квартиры переняла у Люки Луховицкой. На стенах развесила полочки с керамикой. Купила «абстрактные» занавески и сама разрисовала плафон. Люка была у них и все похвалила. Только сказала, что плафон надо было поручить раскрасить Юрке. «Было бы еще наивнее», – сказала она.
Раньше все это было очень важно. Какой плафон и какие занавески. И что скажет по этому поводу Люка.
– Где-то у нас было вино, – сказал Олег. – Допьем? Он достал из холодильника начатую бутылку. Это было «Мукузани». Его любимое вино.
– За твоего Стендаля, – сказал Олег.
– За твое сообщение на форуме, – сказала она.
– Вкусный сыр, – сказал он. – Это какой?
– Вологодский.
– Вкусный. Купи еще.
Вино было холодное, с кислинкой. Пить его было приятно.
– Надо съездить на ярмарку в Лужники, – сказал он. – Говорят, там есть немецкие ракетки. Легкие и красивые. Надо посмотреть.
– Ты меня любишь? – спросила она. – Очень?
– Странный вопрос.
– Ты бы мог прожить без меня?
Она подумала, что это вопросы в духе Зои Петровны, и улыбнулась.
– Тебе самой смешно, – сказал он.
Он поцеловал ее в щеку и пошел в комнату, хлопая разношенными за зиму тапочками. Вскоре он уже лежал на диване в своей любимой позе – на спине, с ногами, задранными на высокий валик, и читал.
Это был Хемингуэй. Роман, о котором она говорила ему. Он читал и смеялся. У него была черта: смеяться не оттого, что смешно, а оттого, что хорошо написано. Смеяться от удовольствия, которое доставляет точное описание, точное слово.
Она прислушалась к его смеху, внезапному и резкому в тишине вечерней квартиры.
«Надо купить ему новые тапочки», – думала она.
Она чувствовала себя виноватой. Не только перед сыном. И перед Олегом. И перед плафоном, которым еще недавно так гордилась.
«У меня хороший дом, – думала она. – Хороший муж. Замечательный сын».
Она думала так, и ей хотелось плакать. Она сама не знала почему.
«Наверно, я истеричка. У Стендаля хорошо об истеричках. Для того чтобы перестать быть несчастными, говорит он, им недостает лишь настоящего несчастья.
Я – Авдакова, – думала она. – Для многих это звучит как титул. Я чувствую себя с ним защищенно. Уверенно. Как за каменной стеной. Мне кажется, я бы не могла быть женой человека, фамилия которого меньше значит».
Она погасила в кухне свет и подошла к окну.
