На этот раз таким несчастливцем оказался Эрик Монахов. Эрик как-то сказал ей, что его имя расшифровывается так – «Эра Рабочих И Крестьян».
Это был бледный юноша, с красными глазами, встрепанный и помятый, из тех, кому не приходится спать в ночь перед экзаменом.
Ему достались «Воспоминания эгоиста» Стендаля. Он помнил подробности, приводил цитаты.
Все было бы хорошо, если бы он не называл эгоиста эгоистом. Видимо, в чужом конспекте, по которому он зубрил, была описка. Эрик отвечал бойко, с наигранным интересом к материалу, стараясь понравиться экзаменатору. Он был один из последних, – в коридоре за дверью уже никого не осталось.
Тамара слушала его и думала: «Ему лишь бы сдать. Он никогда не возьмет в руки эту книгу. Он будет жить всю жизнь по чужим конспектам. Не только в литературе. По чужим конспектам мыслей и чувств. И так же он будет боек и оживлен, стараясь понравиться».
– Вы готовились по конспектам? – спросила она. – А оригинал не читали?
Он ответил настороженно:
– Почему? Я читал.
– Тогда объясните, пожалуйста, значение слова «эготист» по Стендалю.
– Эгоист? – переспросил Эрик.
Он видел, что ассистент Зоя Петровна делает ему страшные глаза, и силился понять, в чем дело.
– Я бы ваше имя, Эрик, расшифровала иначе, – сказала Тамара, выводя в графе зачетной книжки тройку. – «Эксплуатация Ребят, Имеющих Конспекты». Вас это устраивает?
Она умела быть ядовитой.
За окном рос тополь. Солнце просвечивало сквозь его сильную, окрепшую листву, и от этого все окно было зелено и было такое впечатление, будто смотришь сквозь зеленое стекло.
Она взглянула на часы. Был час дня. Две недели назад они в это время были в парке, сидели на «поплавке». Они заказали фирменные блинчики. И бифштексы. И все осталось. Он всегда мало ел и в детстве дразнил ее, – она была сластена. Может быть, потому, что росла впроголодь.
Стендаль любил женщину. Ее звали Метильда. Она никогда не принадлежала ему. Но он любил ее всю жизнь.
Когда они прощались в последний раз, она спросила его, когда он вернется. Стендаль ответил: «Надеюсь, никогда».
Как надо любить и страдать, чтобы так ответить.
Зоя Петровна складывала билеты, которые уже потеряли свою устрашающую силу. Они вместе проставили оценки в ведомости, – результаты по группе были неплохие.
– Сейчас они все отправятся есть мороженое, – глядя в окно на студентов, сказала Зоя Петровна. – Помню, мы тоже всегда ходили…
В ее голосе слышалась грусть. С тех пор как она была студенткой, прошел год. И ей казалось, что это было очень давно.
– Почему бы и нам не поесть мороженого? – спросила Тамара.
Ей не хотелось домой. Юрка уже выехал на дачу с детским садом. Олег был у себя в институте. Она представила себе, как придет домой и будет слоняться по комнатам, слегка, по-летнему, запущенным, включать радио и ловить серьезную музыку, которую любит Стах. Потом она сядет и напишет ему письмо. Одно из тех писем, которые не отправляют.
Кафе-мороженое было поблизости, за углом. Здесь и правда собралось много студентов. Они были шумливы и возбуждены. Перекликались, острили. Это было возбуждение людей, переживших опасность и чудом уцелевших.
– Тебе сколько шариков?
– Мне? Четыре.
– По-моему, тебе не хватало шести.
– Ошибаешься. Еще с тобой могу поделиться.
– Ей нельзя мороженого. У нее гланды.
– Ребята, почему вы хохотали?
– Нинке попался Виктор Гюго. «Искусство быть дедушкой».
– Ну так что?
– Ну так она сказала «девушкой».
Тамара и Зоя прошли в конец зала и сели за свободный столик у окна. Тамара заказала себе шоколадное, Зоя – клубничное.
– Я себе платье купила, – сказала Зоя. – Из поплина. Розовое, и по нему кружочки. Вам нравится поплин?
Она рассказала, как сшито платье. Какой вырез и сколько карманов. И без всякого перехода спросила:
– Ваш муж физик?
– Да.
– Ученый?
– Доктор наук.
– Наверно, страшно умный. И немножко чудак.
– Почему чудак? – улыбнулась Тамара.
– Все ученые чудаки. Хоть чуточку.
– Это было когда-то, Зоечка. Во времена Архимеда и Ньютона. Теперь другие времена и другие ученые.
Тамара задумалась, помолчала.
– Я бы даже сказала, им не хватает чудаковатости.
