Но чаще всего я не поднимал глаз и не поворачивал головы. Я боялся, что ребята будут подтрунивать и усмехаться. У всех было очень веселое настроение. За такой повод, конечно, ухватились бы (Жора Масленников уже один раз подмигнул мне, кивая на Олю). Мне нельзя было выдавать себя. Почему-то я твердо знал наперед, что буду совершенно беззащитен перед шутниками...
И тут настали лучшие дни путешествия.
Началось с того, что Прокофий Семенович разбил очки. Он выронил их, раздеваясь на берегу перед купанием, и ахнул:
– Беда!
Мы подбежали к нему.
– Теперь скорее на поиски оптика!
Даже не выкупавшись, Прокофий Семенович торопливо оделся, и мы поспешили в Ялту (беда стряслась на ливадийском пляже).
Однако ялтинский оптик не брался изготовить очки:
– Слишком сложный рецепт...
Тогда Прокофий Семенович позвонил по телефону в Москву, своей жене. Та пообещала немедля выслать ему запасную пару бандеролью или с оказией. Но пока что наш руководитель видел, по его словам, не дальше собственного носа.
– В поводыре я, конечно, не нуждаюсь, – сказал он, – однако пара надежных молодых глаз мне до прибытия очков просто необходима. Михаил! – Он обнял меня за плечи. – Не откажешься?.. Послужат твои глаза нам обоим? Ну, тогда будешь эти дни возле меня. Не безотлучно, разумеется, это не требуется, но все-таки большую часть времени. Согласен?
– Еще бы!
Я был необычайно изумлен и горд тем, что выбор Прокофия Семеновича пал на меня. Ребята прямо рты раскрыли от неожиданности.
Ведь я не различал сиреневатой тени облачка на вершине тополя.
Я никогда не видел круглой тени земного шара на облаках в предзакатный час.
С холма Дарсан, господствующего над Ялтой, мой взгляд не достигал судов, причаливающих к Ливадийскому пирсу. (Мы установили это не далее как вчера.)
И все-таки моими глазами предпочел Прокофий Семенович глядеть на мир, лишившись очков!
Но почему?..
Я спросил. И наш руководитель мне ответил:
– Я предпочитаю глаза, которые видят только то, что действительно видят, – хорошее зрение, не поддающееся внушениям. Словом, глаза, которым не мнятся миражи.
– Так тени облачка на верхушке тополя... не было?! – догадался я.
– Не было? – прищурился Прокофий Семенович. – Ну, почему же. Была. Но секунду, не больше. Потом исчезла – облачко проплыло. И тут ее кое-какие наблюдатели разглядели...
«Кое-какие наблюдатели» потупились.
Я совсем осмелел.
– Может, и тени земного шара никто никогда не видел?
– Никто и никогда? Это слишком сильно сказано. Один путешественник описал то, о чем я рассказал вам, в своих воспоминаниях – очень красочных, кстати. Но он имел обыкновение кое-что прибавлять, попросту – привирать. Так что... И, кроме того, его наблюдения относились не к тому полушарию, в котором обитаем мы о вами.
Быть глазами Прокофия Семеновича мне очень нравилось. По его просьбе я часто смотрел на то, на что сам не обращал и не обратил бы внимания. По нескольку раз в день он спрашивал меня, какого цвета море и небо; листва на конском каштане; иглы на итальянской сосне; водоросли на прибрежном камне.
Я научился различать оттенки цветов и узнал, что эти оттенки имеют названия. Мой словарь обогатился прилагательными «ультрамариновый», «бирюзовый», «лазурный». Мне доставляло удовольствие щеголять ими...
Тоже часто Прокофий Семенович поручал мне взглянуть на кого-либо из ребят. То на Жору Масленникова – не бледен ли он? (Жора поднимался по утрам раньше всех, а засыпал поздно); то на девочек – «не превращают ли они загар в самоцель», не шелушатся ли у них по этой причине плечи и носы?..
Носы шелушились почти у всех, и строгим голосом я просил девочек «знать меру».
Но самое главное, став «глазами» Прокофия Семеновича, я мог сколько угодно смотреть на Олю Бойко.
Я смотрел на нее не с праздным любопытством, пугающимся ответного взгляда, а со спокойной, откровенной пристальностью. И, когда Оля один раз спросила: «Что ты так смотришь?..» – я, не смутившись, ответил:
– По поручению Прокофия Семеновича.
По-видимому, Оля мне поверила. Это было хорошо. Но, может быть, по ее мнению, я был просто мал для того, чтобы глазеть на нее как-нибудь иначе, не по поручению? Такое опасение мелькнуло у меня, когда как-то вечером, на сборе туристической группы, Оля Бойко заботливо сказала:
