– Машина с собачкой на радиаторе?
– Нет, – ответила она, – попроще. Марки «ГАЗ» – первая советская. Совсем новенькая.
– А гудок какой? – полюбопытствовал я. – С резиновой грушей?
– Откровенно говоря, сыночек, не обратила внимания, – ответила мама, пудрясь перед зеркальцем и взыскательно глядя на свое отражение. – Вот на днях познакомлю тебя с Александром, вы с ним, конечно, подружитесь, он тебя и покатает и все тебе объяснит насчет машин. – Мама защелкнула пудреницу, из которой при этом вырвалось крошечное ароматное облачко и тотчас опало розоватыми пылинками на паркет.
Потом мама обняла меня и ушла.
Через несколько дней ко мне пришла бабушка, мамина мама, чтобы вести меня в гости к Комиссарову, который жил неподалеку вместе со своей сестрой и племянником-студентом. Перед тем как мы отправились, мамина мама спросила у папиной мамы, не возражает ли она против того, что я иду знакомиться с Комиссаровым и его семьей. Папина мама отвечала, что не может этому препятствовать.
– Иди, мой дорогой, – сказала она мне, – и не задерживайся в гостях долго: помни, что я буду тут без тебя скучать! Потом расскажешь нам с дедушкой, как тебе там понравилось.
О Комиссарове ни мой отец, ни его родные никогда не говорили дурно. Но о том, что мама выходит за него замуж, упоминали всегда с оттенком жалости к ней.
Придя, мы не застали Александра дома. Он задержался на работе. Нас ждали его сестра и племянник. Племянник, отложив в сторону книжку, включил электрочайник. Сестра Комиссарова сказала радушно:
– Дайте-ка, дайте-ка я посмотрю на своего нового племянника! О, какие у него большие глаза! – И она поцеловала меня.
Я вытер щеку, так как со слов деда-медика знал, что при поцелуе на кожу переносятся тысячи микробов.
– Глаза у него материнские, – сказала бабушка.
– Да, – сказала сестра Комиссарова, – совершенно как у матери. Это прежде всего замечаешь.
– У дочери мои глаза, а у него – материнские, – сообщила бабушка.
– Действительно, – сказала сестра Комиссарова. – У вас тоже темно-карие. Да.
Разговор было увял, и тут бабушка взглянула на меня просительно.
– Пожалуйста, политика, – сказала она. – Международное.
Это значило, что я должен высказаться о современном международном положении. Бабушка желала продемонстрировать, сколь необыкновенно я развит для своего возраста. Ей не терпелось доказать мою незаурядность. Она не могла дождаться прихода Комиссарова.
Я сказал несколько слов о внешней политике Англии. Собственных мыслей на этот счет у меня не было, но я запоминал дедушкины. Сестра Комиссарова казалась весьма удивленной. Бабушка наслаждалась ее изумлением.
– Рассуждай! – потребовала она, обратясь ко мне.
Это «рассуждай» произносилось как «играй», обращенное к юному музыканту, или «читай», обращенное к юному декламатору. Бабушка была родом из Одессы, где вундеркиндов пестовали и растили сотнями. Ей мечталось, что я стану вундеркиндом. Однако к музыке у меня не обнаружили серьезных способностей. Стихи я читал с большою охотою, но был гнусав и картав, что в значительной степени портило дело. Мне оставалось, по-видимому, только рассуждать.
– Рассуждай! – настаивала бабушка.
– Про что? – спросил я тихо.
– Что-нибудь, – ответила бабушка. – Международное.
Мне было неловко, не по себе, но упираться – и вовсе бесполезно.
Пожав плечами, я осудил тред-юнионизм. Я был категоричен и краток. Сестра Комиссарова была поистине потрясена. Впрочем, тут же выяснилось, что ее поразило больше всего не мое раннее развитие.
– Удивительно! – сказала она вполголоса молчаливому сыну-студенту. – Беспартийный интеллигент рассуждает, как Александр!
Что это значит, я не понял. Меня в то время еще никто не называл беспартийным интеллигентом. Но, конечно, сестра Комиссарова и не имела в виду меня. Она говорила о дедушке, чьи слова я повторял. К нему относилось ее удивление.
– Ну, а что Литвинов? – спросила она меня с ласковым любопытством.
– Литвинов дает десять очков вперед всем этим заграничным министрам! – отвечал я. –Он их берет за ушко да на солнышко! – добавил я уже от себя.
Этого дедушка не говорил. Это было написано в газете под рисунком, где изображался Литвинов, тянущий за длинное ухо к солнцу маленького реакционного китайца. Солнце было нарисовано совершенно так, как рисовал его я и все вообще маленькие дети, а китаец напоминал того, что продавал на бульваре бумажные веера и резиновые игрушки «уйди-уйди».
