– Да? – переспросил Игорь, уже получая в кассе чек и принимая сдачу.
– Вообще-то нет...
– А пробовал?
Игорь успел получить у продавца сверток, прежде чем Валерий выдавил:
– Нет...
– А объяснялся? Мне, когда я, помнишь, к тебе домой заходил, показалось, ты вот-вот... Дай-ка список.
В составленном девочками списке значились продукты, которые им с Игорем следовало приобрести в счет своего пая.
Валерий молча передал ему листок. Его коробило, что, расспрашивая о сокровенном, Игорь в то же время узнает цены, сверяется со списком, усмехается, глянув на рекламный плакат, где краб несет на себе банку со своими консервированными родичами.
– Всё! – объявил Игорь, засунув Валерию в карманы шубы склянки с горчицей. – Теперь на свободе договорим.
Они пошли тихой, почти безлюдной улицей, по которой не так давно Валерий вел Лену спиной к ветру. Сейчас ветра не было вовсе.
– О чем же мы? – сказал Игорь. – Да... Значит, не объяснялся? Может, ты считал, что если она с тобой под руку ходит, то все убито – любит. Так?
На это нечего было сказать, потому что примерно так Валерий в глубине души и считал. И еще одно побуждало его молчать. Хотя он и отвечал Игорю на вопросы только отрицательно, но смутно чувствовал, что разговор этот чем-то, однако, нехорош. Он не мог бы определить – чем. И ощущал лишь, что небрежные слова обо всем, чего еще не было у них с Леной, словно бы отрезают путь к тому, чтобы это могло быть в будущем.
– Черт, за четыре дня красная икра успеет испортиться, – заметил Гайдуков, похлопывая себя по карманам, – и паштет...
– У Ляпунова есть холодильник, у Терехиной есть холодильник, – уныло сказал Валерий.
Он посмотрел на свои оттопыренные карманы, в которых лежали горчица и халва, и подумал, что не нужно никакого новогоднего пиршества, потому что праздновать ему нечего.
С Леной кончено. За сегодняшнее могут вышибить. Хотя отметки сносные. Так что неизвестно... Но матери явиться к директору!.. Неплох новогодний подарок...
– Выше нос! – потребовал Гайдуков. – Проживем как-нибудь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гости собрались у Жени Ляпунова часам к одиннадцати. Все они, или почти все, были здесь впервые.
Мальчики, повесив пальто, тотчас проходили в комнаты. Волосы они приглаживали на ходу. Девочки же надолго задерживались в коридоре. Здесь они разглядывали себя в большом овальном зеркале, то пятясь от него, то почти прикасаясь к нему лицом. Здесь, вынув из газеты туфли (мамины?), становились на высокие каблуки и делали первые, пробные, неверные еще шаги. Здесь наводили последний лоск на новогодний облик, расправляя кудряшку, примятую под шерстяной шапочкой, и делали последний выбор: брошь или бант? Наконец заключительным жестом тут пудрили носы и щеки, а затем решительно стирали с лиц белую пыльцу, так что от нее не оставалось следа. И, порозовев после этой несколько загадочной процедуры, девочки появлялись на пороге комнаты, где стоял праздничный стол и у стены болтали мальчики – почти такие же, как в школе на перемене, только более тщательно отутюженные. Эти привычные мальчики смотрели во все глаза на преображенных девочек: они были выше, стройнее, кудрявее и взрослее. Они были не те, что на уроке. Они не были похожи на тех презрительных недотрог, которые с таким шумом турнули мальчиков со своих парт в начале года. И они не были похожи на простых и спокойных товарищей-одноклассниц, какими вскоре после того незаметно стали.
Сегодняшние девочки не походили ни на тех, ни на других. Они и смущали и смущались сами. Рядом с этими нарядными девочками Валерий почувствовал себя на начинающемся празднестве совершенным чужаком.
Садиться за стол было еще рано, и, пока Ляпунов знакомился с принесенными пластинками, складывая фокстроты возле патефона, гости исподволь осматривали незнакомую квартиру.
В Женькиной комнате на стенах висело несколько фотографий плотного улыбающегося человека в летном шлеме. Он был снят возле самолета то в гимнастерке, среди окруживших его людей со счастливыми лицами, то в меховом полярном обмундировании, такой громоздкий и неуклюжий, что белый медведь рядом с ним не казался особенно внушительным. А раз, тоже у самолета, он был снят, должно быть, на очень ярком солнце, с малышом лет четырех. Они обнимали друг друга и глядели радостно, чуть ошалело на огромную толпу, обступившую их и протягивавшую к ним букеты.