– О чем спор? – осведомился директор тоном старшего, гордого самим фактом, что питомцы доросли уже до рассуждений о высоких материях, и очень бегло интересующегося сутью.
– Да тут мы, Андрей Александрович, письмо написали девятому классу ташкентской школы. Ответ на их последнее, – сказал Гайдуков.
– Очень хорошо.
– Вот Саблину не нравится, – добавил один из мальчиков.
– Саблин разве в вашем классе?
– Нет, я в параллельном, в «А», – ответил Валерий.
– Значит, это вас, в сущности, мало касается, – сказал директор. – Что ж, пройдемте, ребята, ко мне. Дайте-ка письмо.
У дверей кабинета Валерий замешкался было, но Андрей Александрович жестом предложил войти и ему.
Директор сел в кресло (прямо над ним висел на стене большой застекленный портрет Макаренко), протер и надел очки и принялся читать письмо. А Гайдуков с одноклассниками переглядывались: не вкралась ли, случаем, синтаксическая или, хуже того, орфографическая ошибка? Или стилистический изъян какой-нибудь...
– Грамотно, толково – можно отправлять, – удовлетворенно произнес Андрей Александрович. И вскользь спросил: – А у вас что там было, Саблин?
– У меня? – Валерий встал. – Я сказал, что гордиться нашим радиоузлом можно было б, если б от него была польза.
– Считаете, значит, что ее нет?
Валерий повторил – правда, более сдержанно – то, что несколькими минутами раньше говорил Гайдукову.
– Че-пу-ху вы болтаете! – отчеканил Андрей Александрович. – И встреваете в то, что вас не касается!
Подвижное лицо Игоря нахмурилось, он заморгал и мелко затряс головой. Это была немая подсказка Валерию: не ершись, брат, ни-ни! Не лезь в бутылку!..
Но Валерий почему-то смотрел не на Гайдукова, а на портрет Макаренко. И в том, что он ответил директору, не проявилось ни его самолюбие, ни строптивость, а только склонность сопоставлять и все мерить свежеобретенной меркой.
– Зачем же вы сидите под этим портретом? – спокойно спросил он.
– Под каким портретом?
С поспешностью, необычной при его представительных манерах, директор обернулся, увидел портрет Макаренко, висящий вполне надежно, и понял, что только что выслушал дерзость.
– Попросите от моего имени кого-либо из родителей явиться в школу, – сказал он. – В течение ближайших двух дней.
– По-моему, – сказал Гайдуков, когда они, выйдя из школы, направились в магазин, – ты свихнулся. Ей-богу!
Валерий понуро молчал.
– Я понимаю, – горячился Игорь, – ты искал, кто к мальцам присосался?.. Надо было! Хулиганье пугнул, так? Дело! С Зинаидой схлестнулся – от нее не убудет. Ладно. Теперь растолкуй: от письма кому потеря? Мы им написали, они нам написали, – кому какой урон? Что тебя допекло? На директора стал бросаться – новая мода!
Валерий кисло усмехнулся.
– Не знаю, как тебя выгородить, черт... Пойди хоть завтра повинись, а там...
– А чего виниться? Будь Макаренко живой, наш Андрей Александрович его портрет в кабинете не вешал бы. Это – будь надежен. Он, наоборот...
Тут Игорь рассердился. Он заявил, что, по его мнению, выбирать портреты для кабинета – как-никак право самого директора. И прикидывать, кто красовался бы на стене директорского кабинета, не умри Макаренко, – значит разводить антимонию и рассусоливать.
С этим Валерий был не согласен, но так как и сам не прочь был переменить тему разговора, то по возможности беззаботно (хотя и взяв сначала слово все хранить в тайне) рассказал Игорю о размолвке с Леной.
Игорь не сразу отозвался: он, размышляя, выпятил, а затем закусил губу, повел перед собой невидящим взглядом, чуть сдвинул брови, и Валерию понравилась такая вдумчивость – человек не пытался ответить с бухты-барахты.
Они дошли до магазина, в витрине которого из наклонной бутылки шампанского лилась в бокал витая струя. Жидкость в бокале искрилась и пенилась, но бокал не переполнялся, и это обстоятельство привлекало зевак, тщившихся найти разгадку чуда.
Только в магазине, приближаясь к прилавку с колбасами – тучными, розовыми, обрамленными белым жиром, и темными, сморщенными, – Гайдуков вдруг спросил:
– Ты вообще-то ее целовал?
Валерий запнулся. Ему показалось, что это мог слышать молодой продавец в берете, орудующий чудовищным ножом.
