Костяшкин вошел в квартиру Ксении Николаевны, точно в западню, беспокойно и незаметно озираясь. Ксения Николаевна провела его в комнату и сказала:
– Подожди немного, я только за чайником схожу, – и неторопливо отправилась в кухню.
Она была в мягких домашних туфлях, и походка у нее тоже была домашняя – менее энергичная, чем в школе, более старческая, чуть шаркающая. Костяшкин слышал ее удаляющиеся шаги и с любопытством осматривался вокруг. У окна – маленький письменный стол с тяжелой стеклянной чернильницей. Посреди комнаты – круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, и на нем морская раковина-пепельница. В простенке между окнами – несколько фотографий молодого парня. На одной он снят смеющимся, растрепанным, в надутой ветром рубашке – на берегу моря. На другой – идущим по дороге, с рюкзаком, альпенштоком, в соломенной шляпе. На третьей крупно снято лицо...
По-видимому, этот парень – сын, но живет в другом месте, потому что кровать здесь только одна.
Бывают такие комнаты: войдешь – и сразу почувствуешь, что тут с тобой не может произойти ничего дурного. И тревога Костяшкина совершенно рассеялась в тепле и тишине чужого жилья. Только скованность осталась. Когда вошла Ксения Николаевна, он поднялся со стула резким, нерассчитанным движением, точно рассеянный ученик в классе, проморгавший момент появления педагога.
«Он больше напоминает оболтуса, чем негодяя, ей-богу...» – подумала Ксения Николаевна. (В чем его подозревают, она знала от Гайдукова.)
– Чаю хочешь? – спросила она вслух.
Костяшкин помотал головой.
– Ну, тогда потом, – сказала Ксения Николазвна. – Я, понимаешь, сегодня вознамерилась по хозяйству всякие недоделки ликвидировать. – Она говорила так, точно он нагрянул к ней без предупреждения и теперь ей приходится его просить подождать немного. – Тут мелочи кое-какие, до которых руки не доходили; занавески повесить, то да се – минут на пятнадцать работы.
– Ладно, пожалуйста, – пробормотал Костяшкин, становясь в тупик.
Ксения Николаевна взяла карниз, стоявший в углу.
– Ты мне не поможешь немного? – спросила она.
– Я сам, давайте, – ответил Костяшкин.
Через минуту, стоя на высокой табуретке, он уже прибивал над окном карниз, а Ксения Николаевна наблюдала снизу, чтоб не получилось криво.
– Так, – сказала она, когда Костяшкин спрыгнул на пол. – Безусловно, у тебя это вышло лучше и быстрее, чем если б я взялась. Теперь, если не устал, пособи мне еще в одном.
– Отчего ж устал?..
– Ну, тогда попробуем вдвоем передвинуть немного этот платяной шкаф. Я только сперва вещи из него выну.
– Да зачем? – Костяшкин, примериваясь, оглядел шкаф, потом цепко обхватил его, прижавшись к дубовой дверце грудью и подбородком, и сделал несколько трудных мелких шажков. Шкаф, перемещаясь, оставлял на паркете блестящие вдавлины.
– Спасибо, – сказала Ксения Николаевна. – Я, признаться, не думала, что один человек в состоянии сдвинуть с места такую махину.
Костяшкин улыбнулся – довольно и глуповато. Он был не просто падок на похвалы – он поистине не мог без них. За что и от кою их получать, было для него второстепенно, чтоб не сказать – безразлично. Его никогда не хвалили за усердие в учении – слишком слабо он учился. И, может быть, больше всего привлекало его в озорной и по сути хулиганской компании то, что приятели охотно и громогласно хвалили его за ухарство. «Силён!» – кричали они, приветствуя какую-нибудь его выходку, и он блаженствовал.
– Теперь, я считаю, можно все-таки выпить чайку, а? – спросила Ксения Николаевна.
Костяшкин не возражал. После того как вбил в стену два гвоздя, передвинул гардероб и заслужил похвалу, он чувствовал себя гораздо свободнее.
Они пили чай с кизиловым вареньем, которое брали из розеток маленькими ложечками с витыми ручками.
– Кисло немного, зато с витаминами, – сказала Ксения Николаевна.
– Ага, – согласился Костяшкин.
Варенье было вкусное. Чай – душистый. Одна беда – рот расползался в ухмылку. Дело в том, что Костяшкин представил себе вдруг, какие рожи скорчили бы приятели – например, Шустиков,– увидя, как он попивает чаек с заслуженной учительницей и депутатом Ксенией Николаевной. Шустиков прямо ошалел бы, рот разинул... От этих мыслей становилось щекотно. Удерживать смех – почти невмоготу. И не думать о Шустикове он был тоже не в состоянии. От старания сохранить пристойное выражение лица Костяшкин буквально взмок.
