— Я над вами не властен! — вохровцы изобразили на лицах «ну что вы!». — Я не могу приказать вам включиться в творческий процесс, отдать ему все душевные силы. Но вы должны это сделать, иначе… — и вдруг со злобой указал на меня. — Иначе придется обниматься на сцене вот с ним!
Перст начальника был острым, как гвоздь Голгофы. Кто-то робко попробовал оправдаться: мол, заключенный Земский сказал…
— Если для гражданина Земского сделано исключение, это не значит, что можно звать всякого… — Максимов передергом плеч выразил омерзение. — Покормите его — и чтоб завтра был на разводе!
Единственное слово способно выразить сумятицу моих мыслей и чувств: абракадабра. Неужто этот моржовый сидел со мной за самоваром, трогательно играл в «Слепых», спрашивал о Станиславском! Не может быть! И что вообще происходит?!
Меня и вправду накормили — почти как в «Астории». Я умял все до крошки, но еда оказалась лишенной вкуса.
А потом ко мне в барак явился с повинной Земский: он, видите ли, хотел преподнести Максимову сюрприз…
На утреннем разводе я впервые не ощутил ни озлобления, ни приступа тоски. Все опостылело. А дня через три понял: дохожу. Впадаю в деменцию — приобретенное слабоумие. Тупое равнодушие: голод вроде ноющего зуба, ночью притиснешься к соседу по нарам — не сказать чтоб тепло, но кое-как подремать можно. На работе пила то и дело застревает, будто плохо разведена…
Весна — пора всеобщего оживления: ручьи, почки на деревьях, пичуги… А люди, выдержавшие зиму, неожиданно стали поодиночке умирать: в санчасти, на лесоповале, ночью в бараке. Я еще мог допрашивать себя: как же ты смеешь, падла, безучастно смотреть на гибель товарищей? А что делать, когда иссякла энергия: нечем переживать, нечем жить…
В субботний вечер меня вызвали на вахту.
— Аллюр три креста! — скомандовал посыльный. — Там к тебе сеструха приехала.
— Не бери на понт. Сестре одиннадцать лет.
Шутник, думал я, плетясь к вахте. Все сытые шестерки любители пошутить. За окошком из мутного стекла курил папиросу дежурный — тот самый, что угощал меня сладким чаем. Кто-то сидел в углу, но трудно разглядеть…
Дуся не кинулась ко мне — она на меня обрушилась. Прильнула мокрой щекой, ладони ее упали на мои плечи, как тяжелые вздрагивающие птицы.
— Что будем делать? — спросил дежурный.
Пока Дуся и я сами себя приводили в сознание, он медленно расхаживал по вахте и не говорил, а гудел:
— Хитрован у вас в Мастерских лекпом[3], все рассчитал. Смастырил девке подозрение на триппер. Диспансер уже закрыт, завтра воскресенье, у них выходной, в понедельник медицина не подтвердит, с вечерним этапом отправят обратно. Две темных ноченьки ваши. Только вот куда я вас дену?
— Спасибо! — сказал я. — Великое спасибо. Но как вы узнали?
— Она спросила: здесь такой-то? Я сразу: вы какой нации? Татарка. А я, парень, когда с кем побеседую, потом каждое слово помню, вот и сделал вывод. Ну, дальше, слово за слово, хреном по столу… Ловкач у вас лекпом, Эмиль Кио!
Лекпомом Центральных мастерских был профессор Ганнушкин.
Дежурный, посоображав, дал нам ключи от кладовки в прачечной, но предупредил, чтобы на развод выходить и, ежели кто чего пронюхает, пенять на себя.
А я ничего не мог. Ничегошеньки. Дуся жалела меня и, конечно, себя. И плакала.
Агибригада скончалась от малокровия. Нюра Пантелеева, моя инженю-кокет и подружка Дуси, сама вызвалась, чтоб Гейман утих, прибрать в его квартире. Абрама Штуца увезли в тюрьму на Явас, кто-то стукнул, что в натуре он Семен Королев…
Прошло полвека и еще сколько-то; забыл, как выглядит Дуся, а нервное тепло ее рук почему-то памятно… Нам даже попрощаться не удалось, я мантулил в лесу, когда ушел этап. И на этом все, занавес.
Свою судьбу я понимал: зимой, пожалуй, перекантуюсь, а к весне капец. Лагерное кладбище, на колышке бирка с фамилией — каторжные номера были еще непредставимы, — годы рождения и смерти через дефис… Впрочем, я видел бирки, где ни дат, ни фамилий, всего одно — крупными буквами — слово: БЕГЛЕЦ.
И никто не узнает, где могилка моя…
Чуток надежды придало мне великое — судя по наглядной и прочей агитации — научно-техническое изобретение: лучковая пила! Ее внедряли победоносно и напористо, ею снабдили сразу пять бригад, которым тут же снизили нормы. Меня, как я ни протыривался в энтузиасты и новаторы, до «лучка» не допустили.
