С того дня, как Мурадеви так блистательно разыграла первое действие задуманного спектакля, раджа Дханананд твердо решил, что никогда больше не оставит ее покоев. У него не было теперь ни малейшего сомнения в том, что Мурадеви высокого происхождения, что она дочь благородного раджи. Он проклинал себя за то, что послушался наговоров злодеек, которые из ревности люто возненавидели самую любимую из его жен и оклеветали ее. Он не мог простить себе, что по первому подозрению отказался от нее, погубил младенца и обрек несчастную на тяжкие, незаслуженные страдания.
Лишь теперь, казалось ему, он по-настоящему смог оценить ее необычайную доброту, терпение и благородство. Не она ли, когда он, узнав, что другие жены в своей безумной ревности готовы посягнуть на его, раджи, жизнь, хотел тотчас же жестоко их покарать, не она ли первая стала умолять его:
— Махараджа, не спешите наказывать, когда неизвестно еще, есть ли настоящая вина. Можно ли верить рабыням? Они наговорят и такого, что было, и такого, чего не было. Не расслышат сами толком, а пойдут пересказывать. Как узнать, где ложь, а где правда? Моя Суматика никогда ничего не выдумывает, но ведь то, что она услышала, может оказаться ложью. Махараджа, мне ли не знать, что такое незаслуженная кара? Мои мучения кончились. Но я не хочу, чтобы еще кто-нибудь пострадал безвинно.
Тот, кто увидел бы Мурадеви, когда она говорила эти слова, подумал бы, что эта женщина — воплощенное милосердие, так искренне звучал и ее мольбы, таким непритворным казался страх перед несправедливой жестокостью. Что же говорить о Дханананде? Восхищенный, будто околдованный, он верил каждому ее слову, мнил неподдельными ее чувства, боготворил ее доброту и мягкосердечие. Он не доверял теперь другим женам и подозревал их в вероломстве.
Мурадеви могла торжествовать победу. Но осторожность не изменила ей. Она верила в успех, но желала еще более укрепить свое положение. И в голове ее сложился план, как окончательно устранить соперниц со своего пути.
Чанакья, выйдя из покоев Мурадеви после разговора с ней, ликовал всей душой. Разве думал он, направляясь в Паталипутру, что так быстро продвинется к своей цели? И вот все складывалось как нельзя лучше. Он не сомневался, что обрел в Мурадеви преданнейшую сообщницу. А ведь он не открыл ей главного. Намекни он только, и она не пожалеет сил ради достижения поставленной им цели.
Узнав Мурадеви, он видел теперь, что эта женщина способна на любое геройство ради того, чтобы отомстить за пережитые страдания. А для того чтобы возвести своего сына на престол и подарить ему знаки царской власти, она сможет, он был в этом уверен, совершить и десять, и сто великих подвигов. Но брахман не спешил пустить в ход крайнее средство.
Тщательно взвесив все возможные способы добиться свободного входа в царский дворец, он остановился на одном, который представлялся ему самым удачным.
Чанакья намеревался теперь отправиться в свою обитель на берегу Марудвати в Гималаях, с тем чтобы вернуться в Паталипутру уже с Чандрагуптой, которого он представит как сына раджи киратов, племянника Мурадеви, а сам будет сопровождать юношу на правах воспитателя и наставника.
Брахман мог бы уже уйти из города, но надумал сделать еще одно дело. Он хотел заручиться дружбой монаха Васубхути, которая не раз могла пригодиться ему. Поэтому он решил рассказать монаху то же, что сочинил для Вриндамалы и Мурадеви. Итак, прежде чем покинуть Паталипутру, Чанакья появился в монастыре у Васубхути. Монах был у себя. Брахман почтительно приветствовал его и сказал, что хочет поговорить с ним наедине. Они удалились в укромное место, и Чанакья стал уверять Васубхути, будто очень сожалеет, что так долго вводил в заблуждение столь благочестивого монаха, что не открыл сразу правду о себе, и теперь просит прощения за обман. Простодушный монах попался на крючок его учтивости и сам стал утешать Чанакью:
